Книга (Венок Сонетов).

Здесь кончается один мир и начинается другой. В том мире, так далеко позади, что трудно и представить: зеленые хребты Аппенин, мягкие горные волны французских Севенн, где и сейчас, наверное, пахнет южной ночью, горит огонь в типи у Гарика и в высоком доме на горной террасе посмеивается за стаканом вина Жан-Пьер; коричневые застывшие поля, белые коровы и изогнутые ветви тополей, склонившиеся над каменистыми речками Оверни; сады Вены и маленький домик на Ягдшлоссгассе, где на втором этаже по лестнице налево комната с большой деревянной кроватью, подле которой стоит подаренное мною фото с картиной Гарика, сидят двое плюшевых мишек, и, когда Яна приводит тех, кого любит, зажигаются свечи; и, в часе езды от Вены, другая комната, окрашенная в светло-желтое, в тихой и милой Братиславе, в квартире, где нормально улыбаться друг другу и смеяться, собравшись вечером за столом.

Другой мир, по которому несется сейчас мой поезд, начинается таким же темным и грязным местом, которое называется Чоп. Где-то там, так далеко впереди, что трудно и представить, город из прошлого Питер, повернутый лицом к небу, и Москва, откуда я родом, нетронутые леса, сосны и озера. В мире этом есть большие заснеженные пространства, где очень тихо и хорошо зверям. Люди здесь очень часто злые и жадные, много пьют, и от этого обычно становятся еще злей, и редко улыбаются, но некоторые из них способны на очень неразумные и красивые поступки, и бескорыстно безумны. Из-за этих людей, а также из-за безграничных заснеженных пространств, где очень тихо и хорошо зверям, я считаю этот мир своим.

Записано в поезде Львов-Москва, 30 ноября 2002 года, спьяну.

Я возвращаюсь в зал, подхожу к кассе спросить, сколько стоит билет до Украины, и кассирша презрительно цедит с мадьярским акцентом: «Шэстдэсят»

Ждать мне тут два часа.

На скамейках сбились в кучку украинские тетки со здоровенными полосатыми баулами, говорящие друг с другом шепотом и испуганно посматривающие по сторонам, на враждебный чужой мир. Я смотрю на них, на все то некрасивое, что особенно бросается в глаза после нескольких месяцев отвычки, потом мне становится стыдно своей заносчивости, и я тащу свой рюкзак к ним и сажусь рядом. Они с недоумением косятся на меня. Чтобы все стало ясно, я спрашиваю по-русски:

«Извините, а вы поезд на Чоп ждете?» (как будто есть еще какой поезд вечером из Черны).

Они подтверждают, по-украински.

На последние кроны я покупаю бутылку пива, кофе из автомата, потом стреляю сигарету, и жду. Уже через час наш поезд подают на перрон. Тетки, бестолково суетясь и пересчитывая баулы, загружаются в вагон, следом и я.

* * *

Черна над Тисой – Чоп.

Через двадцать минут подходит словацкий контроль. Заискивающие голоса в соседнем купе, которые заставляют меня сжать зубы от стыда и злости, и ироничные смешки пограничников. Я тоже немного нервничаю, потому что срок бумаги на возвращение, выданной в мюнхенском консульстве (со смешным текстом «Шараев Михаил Георгиевич возвращается в Российскую Федерацию», и рядом то же самое по-французски, с ошибками), заканчивается через четыре часа, а ехать мне до России не меньше суток. Лишний день (и ночь!) в Братиславе был важней любых пограничных неприятностей. Но все проходит гладко, пара вопросов, где да как, и – шлеп печатью по бумажке.