Когда-то давно я сидел с бутылкой пива в сквере у Киевского вокзала, и смотрел на цыганских детишек, играющих неподалеку, прячущихся друг от друга под уличными скамейками, выдувающих звуки из подобранных пивных бутылок и пытающихся кататься на поваленных мусорных урнах. То, чем для нас, домашних детей, были дом, комната, игрушки, ободранный угол обоев в коридоре, бабушкин сервант и деревянные просторы под кухонным столом – для них, уличных: скамейка, обитые зеленой пластмассой стены киоска, острия железной изгороди, картонные коробки и бесконечные ноги, шагающие мимо. Люди для них были ногами, а там, выше – что-то безразличное или злое.
Туннель и резко хлестнувший по глазам свет на выезде. Выскочивший пробкой из туннеля поезд.
Нелюдимые горы. Горный туман неспокоен, и клубится банным паром среди скалистых провалов, заползает в трещины темных речек далеко внизу. Одинокая корова с ежащимся дедом в шляпе и плаще. Редкие пустые летние домики со скошенной крышей, касающейся склона. Взбирающиеся пыхтя в гору эйфелевы опоры линии электропередач, ухают потом вниз в невидимое захребетье. Вечерний свет.
Глаза мои быстро устают от попыток уцепиться за проносящееся, взгляд, обмякнув, застывает на стекле, и кажется только, что там, снаружи, вздымаются и обрушиваются вниз каменные волны, мелькают какие-то угрожающе машущие гигантскими руками тени, но в эту угрозу я не верю, огражденный окном, и скоростью.
К тому же, заключенные в рамку вагонного окна, лишенные прелого осеннего запаха и вздергивающей плечи туманной промозглости, все эти картинки не более настоящие, чем передачка по телевизору.
Следующий раз я просыпаюсь в Кошице, купе мое опустело, за окном серо-белый тоскливый неон, освещающий крытую станцию, на перроне рюкзачная парочка, толстый усатый дежурный по станции с флажком и свистком на шее, какая-то безумная старуха с тележкой, и киоск.
После – размытая скоростью темнота за окном, редкие огни, где-то справа – венгерская граница, мы едем все время вдоль нее, и впереди – Украина. В опустевшем вагоне гулко звучат колеса.
И я уже хочу скорей-скорей туда, вперед, скомкать ждущие меня два дня с неизбежными разборками на границах и мутной тягучестью поездов, и очнуться стоящим на пороге своей квартиры, где, как всегда после долгого отсутствия, все кажется таким диким и непривычным, и незаметные ранее предметы вдруг становятся видны, сразу все. Сесть в привычное кресло под лампой, достать
Чтобы через две недели почувствовать, что больше я во всем этом уюте
тем-но-та пус-то-та колеса
Черным-чернешенько, и Тиса там впереди, а за Тисою – Украина.
Я захожу в большой тускло освещенный зал станции. На стенах оставшиеся еще с социалистических времен картинки с достижениями, в центре – кадка с нелепо громадной пальмой. В конце зала вход в забитую громкими мужчинами пивнушку. Еще тут есть скамьи с тетками, пара киосков, банкомат, три кофейных автомата, закрытая парикмахерская и закрытый же магазинчик, увенчанный рекламой Кодака.
Осмотрев все это, я выхожу покурить, последнюю оставшуюся братиславскую «Петру». Перед входом топчутся невысокие опасной наружности типы, густой мадьярский и цыганский говор, по-словацки тут не говорит вообще никто. Конус призрачно дрожащего тумана под единственным фонарем, освещающим вывеску
Я прислоняю рюкзак к стене и облокачиваюсь на него, присев на корточки, курю и смотрю. Проходит пара цыганских девчонок лет пятнадцати, заходят на станцию, обводят внимательными глазами зал, и уходят куда-то громко тараторя. Подъезжает нахально дорогая машина, из нее вылезает коренастый мужчина в спортивном, и, не переставая говорить по мобильнику, идет к банкомату, бросив подозрительный взгляд на меня. Откуда-то, похоже, из пивнухи, появляется группка украинских парней, которые стоят, матерясь, покуривая и заплевывая ступеньки, пока не подходит человек в форме, и не говорит им на словацко-украинской смеси, что надо срочно пойти и что-то там разгрузить.
Тоскливо и странно здесь. Конец мира.