Книга (Венок Сонетов).

Я страшно зол на себя, за то, что опираюсь уже лбом в стекло, в отчаянии.

Приходит кондуктор и говорит, что мне надо пройти вперед, до Черны идут только передние вагоны.

* * *

Трнава.

В Трнаве часть народа выходит, и я выскакиваю с ними и успеваю перебежать по перрону на пару вагонов.

Мест по-прежнему нет, и я опять стою. В тамбур выходит женщина лет тридцати, в черном свитере и с серебряным распятием на груди, ставит на пол сумку, садится на нее и начинает вязать. Женщины здесь уже умеют вязать. Восток близко.

Я пытаюсь читать.

* * *

Пештаны . Еще несколько вагонов вперед. Другой тамбур.

Братиславские лица постепенно сменяются деревенскими, погрубей. Проходят трое крепких парней в кожанах, с бритыми затылками, оставляя за собой запах опасности.

За окном снова густеет туман, холмы становятся холмистей и речки быстрее. А я думаю все о том же.

И в Тренчине

* * *

Тренчин – Жилина – Попрад.

мне удается наконец сесть. С наслаждением разваливаюсь.

Поезд стоит долго, и я рассматриваю замок на скале, и маленькие улочки крошечного старого города, видные прямо из моего вагона. Все то же, что и в Австрии, только домашней, спокойней и родней. Не так ярко бьют по глазам витрины, медленней движутся люди, и старики тут уже разговаривают друг с другом.

Я пытаюсь представить себе, как это: жить в такой маленькой стране. Несколько часов на поезде из конца в конец, одна большая река, одна поскромней, уютные горы, богатые соседи на западе, нелюбимые на востоке, и озадаченный иностранец: «Словакия – это Словения?». Зато некому тебя ненавидеть…

И я вдруг почувствовал что я страшно устал тащить на себе все 10 тысяч километров русских пространств. Мне не надо так много! Каждый раз, пересекая границу, я чувствовал перепад давления, становящуюся более жесткой и грубой (и более настоящей ) ткань жизни, а также боль, жалость и сочувствие. Но никуда от этого давления мне не деться, ведь глубоководную рыбу на берегу разрывает от отсутствия привычной тяжести, и я помню как это было, те два года во Франции, когда, идя по улице, вдруг понимаешь что тебя здесь нет и быть не должно. Но сейчас я просто устал, сейчас мне хочется простой радости, и я готов позавидовать жителям маленькой страны, не ставшей пока еще слишком пластмассовой…

Под недоуменными взглядами соседей (поезд уже давно тронулся и едет по предгорьям Татр) я открываю купленную в Братиславе бутылку пива, и глотаю из горла. Какого черта, почему я, свободный от прочих тягостей, несвободен от радости?!? Почему ничто не помогает мне избавиться от любви, если любовь в моем случае, по тысяче понятных причин, несет такую тоску?

Но если я освобожусь от этой любви, то что останется тогда от меня? Несколько старых привычек, и старая маска, и несколько старых же и наверное бессмысленных занятий, и редкие моменты, когда, спрятавшись от города и замерев подле огня или текущей воды, я смогу ощутить такое же бездумное счастье, что с такой легкостью давала мне улыбчивая рыжая девочка, которая на пятнадцать лет младше меня, и на груз 10 тысяч километров легче и свободней.

Можно, конечно, вытравить из себя тоску, или забить ее до душевной вялости медитациями, но ведь это как прятаться всю жизнь от себя такой маааленькой таблеточкой транквилизатора на ночь. Я тоже хочу всей любви, что достается мне в жизни.

И сколько раз я уже убеждался, что, что бы ни происходило со мной, во всем находился потом какой-то смысл, пусть и непонятный тотчас же, и история этого затянувшегося лета имеет смысл тоже. Хотя бы, может, как очищение души. Которое не может быть простым и безболезненным. А вот полученный урок может быть рассказан очень простыми словами, гораздо проще всего написанного здесь. Простыми, как написанное Яной в ее медвежьей открытке:

«Velmi Ťa lubim. Ne zabudni na mňa, ja na Teba ne možem zabudnut`»[12]

Я оглушительно, сокрушительно, охуительно пьян, всего с одной бутылки пива.

За окном уже лесные Татры, и горные ущелья, полускрытые клубящимся туманом, и бурлящие пенистые речки, я пытаюсь на все это смотреть, но понимаю, что в моей голове уже нет места ни для чего, и растягиваюсь на сиденье, подложив под голову скомканную куртку.

* * *

Попрад – Кошице.

туман туман туман туман…

За Попрадом меня будит кондуктор, спросив билет.

За окном проплывает цыганская деревушка. Узнаваемая по вывешенным во дворах бараков бельевым веревкам, безнадежной грязи и обшарпанности разваливающихся домов, и смуглым детям, играющим среди мусора.