Книга (Венок Сонетов).

я целую ее и закрываю глаза и перестаю думать и понимать: красноватое ничто дрожит под веками – плавная многорукость движений – извивающееся тепло – частое дыхание – вздох – горячая гладкость рта – – отзывчивая шелковая жаркая доверчивая шепчущая нежно полупонятное делающая меня проще и чище умеющая любить

. . .

проникающий толчок и я чувствую Яну целиком задыхаясь от благодарности сжатый скользящей теплотой мы движемся вместе шепча бессвязное мы избиваем наши тела и кажется шумим но неважно –

соединенные пляшущим размытым осязанием и оно пульсирует огненно желтеет заполняя уступающий мир комнаты – и цепенеет в бьющейся судороге

мокрый лоб, притиснутый к щеке. свист дыхания. темнота и цветные пятна, разбредающиеся суетливыми искорками.

Сломанное время оживает щекочущей пробежкой струек пота, ныряющих в ложбинки сомкнутых тел. Плечо зудит от незамеченных комариных укусов.

. . .

“I love you… Lubim ťa, Miŝka…”

И, чуть позже: “Laska moja… ”

«I love you. Я тебя люблю», шепчу я в ответ.

* * *

Яркое утреннее солнце, разгоревшееся золотой изморосью на пыльном стекле окна.

Сейчас мне кажется, что эти два наших последних русских дня были залиты солнцем, наверное, это было не так – да, я точно помню моросящий дождь, когда я, ослепший, шел с Балтийского вокзала через весь город к Яну; дождь, которому я был рад, потому что внутри меня тоже было холодно, склизко и отчаянно; но вначале совершенно точно было много солнца и я проснулся, открыл глаза (близорукость размыла все ненужное, дальнее, ограничив зрение шероховатостью обоев), увидел солнечный пожар на пряди рыжих волос, приподнялся и, нечестно пользуясь беззащитностью сна, стал разглядывать скошенное подушкой покрасневшее лицо.

Распущенные сном губы, ставшие совершенно детскими, детская же незаконченность, некрасивость даже округлого, полного лица, я долго смотрю на это оставленное лицо и думаю о том, как изменит его вернувшаяся из сонных путешествий душа. И решаю попробовать, проведя рукою по ворсу спутанных дредов.

Недоуменный нездешний взгляд, вспоминающие глаза, и расцветающая улыбка, вырисовывающая ямочку над верхней губой.

Дальше – утреннее чаепитие, и мне кажется, что мир улыбается нашей радости, улыбки на лицах друзей, улыбка солнца, даже улыбка в дрожании солнечных пятен на стеклянных дверях французского консульства, куда я ухожу, договорившись с Яной о встрече. В консульстве мне не хватает каких-то забытых дома бумажек, уже третий день подряд, ну да, последние дни я катастрофически забываю все: ключи, деньги, документы, себя, слова…

Днем мы пытаемся купить билеты на вокзале (косясь на ужасающего Ленина), отстояв каменную очередь – нужных билетов нет (тайное мое торжество), и идем коричневыми улицами нашего города, находя на каждом шагу для поцелуев: заминки перед снисходительными светофорами; бесконечно длинные, вызывающие у москвича паническое желание сойти уже в середине, эскалаторы метро; все виды скамеек, гранитных уступов; причалы каналов, сиденья маршруток с рваными ранами, из которых выпирают лохмотья желтого поролона; нищие дворы и парадные с останками былого благополучия: витражами, зияющими выбитыми разноцветными стеклышками (art nouveau , стрекозиное сияние), бронзовыми штырями исчезнувших в годы одичания ковровых дорожек, изогнутыми нелепой злой силой узорчатыми решетками перил; прекрасный красотой тления, призрак русского благородства, перецелованный нами Санкт-Петербург, спасибо тебе за эту любовь; я мог подарить тебе свой город, Яна, и ты ему, кажется, понравилась…

(Яна: Однажды нас выгнали с выставки: мы пришли туда с моим тогдашним бойфрендом, американцем, а на следующий день нас не пустили, объяснив: «Извините, но вы все время целуетесь!»)

… Я пристраиваюсь в кресле, вспоминать, и в голове моей оживает маленький, удивительно ясный мирок, он слегка искажен по краям, будто заключен в прозрачном стеклянном пузыре. В нем: яркий солнечный день, широкие улицы и две фигурки, взявшиеся за руки: золотоглавая женская, с легкостью походки, широким размахом одежд, рук и разбредающихся на ветру волос, и смешно пришлепывающая подошвами мужская, со знакомым по фотографиям поворотом головы. Потом (глаза закрыты, я ложусь и сжимаюсь калачиком, чтобы нынешнее не могло помешать), картинка укрупняется, совмещается с моими глазами и обрастает ощущениями.

… теплые камни Малой Садовой, на которых мы сидим и слушаем «Добраночь», чуть касаясь коленями, под моей ладонью округлость бедра. Иногда мы отстраняемся друг от друга и я смотрю в улыбающиеся глаза. Они медленно притягивают меня к себе, до тех пор, пока близящееся лицо не размывается, превращаясь в изгиб скулы.