Книга (Венок Сонетов).

* * *

… И неровное каменное основание ограды Владимирской церкви, где днем десятки стариков и старушек продают свое горемычное барахло, куда мы, купив в киоске Блины бутыль медовухи, садимся этим последним нашим вечером, рассказывать долгие истории путешествий, пытаясь в короткие оставшиеся часы слить наши несправедливо отдельные жизни (“Пусть это станет нашей ночью Шехерезады!”); мою раскаленную Гренаду, крутой подъем мимо Альгамбры по Passage del Tristesses, Улице Печалей; нежную зелень холмов Франции и солнечные пятнистые стволы ее платанов и морские, увешанные сетями церкви Бретани; хорватские горы с древними каменными стенами пастушьих изгородей; твои: белые мазанки Египта и желтую белизну пустынного песка, обветшалые румынские деревни и много человеческих лиц, в твоих рассказах всегда больше людей – подслащенные вкусом медовухи слова; а напротив нас, у стены Кузнечного рынка, застекленная будка полуночного цветочного продавца при усах, и я пытаюсь любопытства ради перевернуть картинку вокруг уличной оси и увидеть нас глазами скучающего цветочника – тесно сидящую в полутьме странную парочку, но он скорее всего нас просто не видит или ему неинтересно; а потом мы идем сквозь мерцающие тусклым электричеством проходные дворы…

… обнесенный кованой оградой двор бывшего особняка, с круговым разъездом для карет; сидящие у подъезда бездомные подростки с невиданной вежливостью просят сигарету; а идущие по ночной улице зло матерящиеся гопники целомудренно смолкают при виде нас, и даже необъяснимо переходят на другую сторону…

… выложенная сине-лазурной мозаикой (с серыми прожилками меж плиток) горка с фонтаном, чудом перенесенная из Барселоны в питерский двор, рядом такая же мозаичная скамья полукругом, и мы, дрожащие от усталости и недосыпа, но не желающие отказываться от этой ночи. И жаркая любовь под яновым мезонином (наверху тоже шумно и я улыбаюсь этой созвучности – весь мир полнится любовью)…

… ветреное облачное утро, весенняя сырость звуков (привычного уже звона кровельной жести) из залитого бледным светом окна. Я просыпаюсь и вспоминаю: последнее утро. И застываю, оцепенев: но рядом, задевая локтем, шевелится сонная Яна, мое счастливое сейчас, и я стряхиваю с себя будущее…

… которое мы окончательно утверждаем покупкой билета до Риги на Балтийском вокзале; но ведь у нас еще так много часов впереди, целый день для нас двоих, и мы мчимся на маршрутке, полной воображаемых мною взглядов восхищенных пассажиров, к Неве, к дворцам, волнам и разогнавшемуся по открытой воде ветру с залива…

…ступеньки невского спуска на стрелке Васильевского, где, почтительно обойдя рострального Нептуна, мы стоим вместе, ежась от резкого балтийского ветра, глядя на набегающие прямо на нас волны и ошеломительный охват петербуржских дворцов; я говорю: «Представь себе: зимой вся эта вода замерзает и ты стоишь перед полем заснеженного льда!» (и теперь, в середине зимы, выбрав день посолнечней, я прихожу на это место один и смотрю на сверкающую белизну (шпиль слева, желтые и зеленые дворцы-колонны-львы справа, прорва бледно-синего северного неба над головой), и говорю, тихонечко, взяв за руку зияющую подле меня пустоту: «Смотри, Янка, вот так!»), где мы потом, поставив камеру на постамент возле гранитного шара, запечатлеваем свой счастливый невский поцелуй (а через пять минут бегаем в ужасе, вообразив, будто спрятавшаяся за каменной тумбой сумка с паспортами украдена)…

Стоп, замедлим разбежавшиеся картинки: нам пора домой, за вещами, на прощальную медовуху с Яном, Олей и Димой, а потом на Балтийский, мне: отталкиваясь горестным усилием от перрона бежать за твоим поездом, тебе: приблизить улыбающееся плачущее лицо к пыльному стеклу окна…

* * *

На Литейном мы встречаемся с Димой. С ним Ян, Оля и Даша. Вещи уже собраны и мы хотим где-нибудь посидеть на дорогу. Ян предлагает «Лоцман», известный своей медовухой.

«Лоцман» оказывается тихим местечком, с красно-кирпичными стенами, длинными деревянными столами, и помостом с ударной установкой. Мы пытаемся заказать медовухи, но нас просят подождать: какие-то неполадки с газовыми баллонами. «Скоро должен подойти мастер»

Мы берем по пиву и рассаживаемся за длинным столом. Дима начинает рассказывать какую-то дикую историю, что-то связанное с копанием канав на даче; как часто бывает с русскими, плохо говорящими на чужих языках, он громко проговаривает отдельные слова, подтверждая их режущим взмахом ладони в воздухе, останавливается, шурша страничками словаря памяти, и из-за этого история становится все более смешной и запутанной. Но его это нисколько не смущает, и потому действительно весело. Дима – человек без двойного дна.

Мы с Яной составляем стулья и решаем, что можно отлично провести время, не отрываясь друг от друга. Наверное, со стороны это выглядит непристойно, потому что, когда мы начинаем, пытаясь не рассмеяться, передавать изо рта в рот дым раскуриваемой на двоих сигареты, Ян болезненно морщится: