Книга завещаний. Французские поэтические прощания и завещания XIII–XV веков

1

За двадцать девять лет житья

Искушав горькие пилюли,
Не дуб, не мудрая змея,
Я всё же грезил о притуле,
И вот меня безбожно вздули —
И вздул епископ д’Осиньи...[104]
Ему теперь — свои бирюли,
Зато и мне — теперь свои.

2

Я достославному синьору

И не олень, и не вассал;
Его помоев в злую пору
Я ухлебался наотвал.
Я не пою ему похвал,
Но умоляю, правый Боже:
Что мне епископ даровал —
Даруй епископу всё то же.

3

А если кто-то попрекнет,

Что я сужу несправедливо,
То можно и наоборот:
Коли был добр ко мне на диво,
Коли давал еду и пиво —
Пускай несётся прямо в рай,
Ему эдемская олива
Свою прохладу простирай!

4

В такой погряз он непотребе

И столько мне нанес обид,
Что пусть предвечный Бог на небе
Ему заплатит квит на квит.
Когда в молитвах надлежит
Упоминать о супостате —
Мое несчастье, весь мой стыд
Взывают тысячей проклятий!

5

Ещё бы попросить добра

Котару, спящему в могиле.[105]
Моя молитовка стара,
Поскольку книги мне постыли, —
Но в лучшем пикардийском стиле,[106]
Который можно изучить
Сперва в Дуэ, а после в Лилле,
Была бы прыть, была бы прыть!

6

Глаза мои да повылазьте,

Коль помяну его добром!
Он нужен как собаке здрасьте,
Рази его небесный гром.
Возьмите сто восьмой псалом[107] —
И прочитаете слова там:
Мольба его — смерди грехом,
В суде — да выйдет виноватым!

7

Но береги, о Боже Сил,

К моей участливый заботе,
Монарха, кто не разлучил
Моей души и бренной плоти
И кто по собственной охоте
Меня исторг из западни:
Во долгоденстве и почете
Господь Людовика храни!

8

Пусть первенствует, как Иаков,

И славится, как Соломон,
Кто превосходства сотней знаков
От колыбели наделен.
Когда ж исполнится закон
И примет смертного могила,
Пускай в преданиях племен
Переживёт Мафусаила!

9

Прошу для нашего владыки,

Дабы двенадцать сыновей,
Отважных, словно Карл Великий,
Родились от его кровей.
Тоску монаршую развей
О младоумершем дофине,
Даруй и долю посветлей,
И в рай приемли по кончине.

10

Я, озабоченный весьма

Не святостью, а звоном злата,
Спросившись малого ума,
Что Богом дан нетаровато
(А от соседа или брата
Получишь только рыбий мех),
Решил, что сочинить когда-то
И завещаньице не грех.

11

Хвала прославленной короне,

Её носителю хвала
За то, что стихотворца в Мёне
Извлек из смрадного угла;
Покуда плоть не изгнила,
Ему служить я буду верой,
Дабы за добрые дела
Такой же воздавалось мерой.

12

Великий стон, великий плач,

Великое сиденье в склепе
И сто печалей-незадач,
Мои посты на тухлой репе
И похоть, рвущаяся с цепи, —
Они мудрее всех словес,
Всех многотомных велелепий,
Что сочинил Аверроэс.[108]

13

Как в Библии, когда, незримый,

Шагал попутно Иисус,
Чтоб маловеры пилигримы
Дошли к селенью Эммаус, —
Так я избавлен был от уз
И одарен надежды даром:
Несу грехов тяжелый груз,
Но больше не подвергнусь карам.

14

Греховен я. Но мой Господь

Меня оставил жить на свете,
Моя уврачевалась плоть,
Чем виноват, списалось в нети.
Раскаянье, подобно плети,
Меня стегало так и сяк,
И Бог, повинного заметя,
К провинам оказался благ.

15

Прочтете в праведном «Романе

О Розе»[109] не одну строку,
Что средь похвальнейших деяний,
Когда на молодом веку
Простят огрехи старику —
Простят и сразу, и вдругорядь!
А недруги на всём скаку
Летели смерть мою спроворить!

16

Когда бы пагуба моя

Кому-то принесла отраду,
То, Бог свидетель и судья,
Я на кол добровольно сяду!
А этак — ни селу, ни граду;
Хоть под топор, хоть на костер —
Не сдвину к переду, ни к заду
Ни гору, ни простой бугор.

17

Живился промыслом бродяжьим

Когда-то некий Диомед,[110]
Потом попался царским стражам,
И был в железа приодет,
И вел одну из тех бесед,
Когда стоишь понуроглавый,
И для тебя спасенья нет,
И ждёшь не ласки, а расправы.

18

И царский прозвучал вопрос:

«Почто, дурак, пошёл в пираты?»
А тот смиренно произнес:
«Пиратом не чести меня ты!
Мы только тем и виноваты,
Что с бою радости берем;
Когда бы мне твои палаты,
Я б тоже сделался царем.

19

А на свирепую судьбину

Никто не выдумал узду;
От голодухи я загину,
Коли добычу не найду.
Что написалось на роду,
То меряй мерою нестрогой:
У нищеты на поводу
Не ходят праведной дорогой».

20

И царь, сей горестный удел

Нестрогой мерою измеря,
Его поправить восхотел:
Дал злата, дорогих материй —
И меж людских сынов и дщерей
Тать зажил, не терпя урон, —
О том поведал нам Валерий,
Что был Великим наречен.

21

И я теперь взываю к Богу,

Чтобы и мне найти царя,
Который дал бы мне подмогу,
За прегрешенья не коря:
Ведь это молвится не зря,
Что превеликий ужас глада
Пирата гонит на моря,
А волка — на овечье стадо.

22

Провел я молодость мою

На зависть многим побродягам,
Зато теперь и слезы лью:
Она не рысью и не шагом,
Не по лесам, не по оврагам —
Пустилась в даль, которой нет,
И даже мимолетным благом
Не одарила напослед.

23

Она исчезла без помина,

И только я ещё живу —
Темней, чем кожа сарацина,
Бездомный в снах и наяву.
Людей на помощь я зову
И умоляю об огрызке —
И вижу, что по естеству
Они весьма бывают низки.

24

Я расточал, чем был богат,

В угоду брюху и пороку,
Но это не из тех растрат,
Что надо бы поставить в строку;
И если други пожестоку
Мне составляют приговор,
То равнодушен я к упреку,
Поскольку знаю, что не вор.

25

Я много бегал по присухам,

Любиться рад бы я и впредь,
Да только с этим впалым брюхом
Сегодня впору умереть;
Попавши к голоду под плеть,
Не отпускаешь прибаутки,
Не можешь звонко задудеть:
Дудят не дудки, а желудки!

26

Я был негодный ученик,

Я был соблазнами тревожим,
Не то бы мудрость я постиг,
Имел бы дом с пуховым ложем...
Но я таскался бездорожьем,
По целине, по пустырю.
И нет конца сердечным дрожам,
Когда про это говорю.

27

Мудрец, несущий нам отраду,

Измолвил таковы слова:
«О смертный, наслаждайся смладу
Всей полнотою существа»;[111]
Но есть ещё одна молва —
И наставляет нас иначе:
«Дорожка в юности крива,
И люди в юности незрячи».

28

А дни бегут, сказал Иов,

Что твой челнок от кромки к кромке, —
И вот узор уже готов,
А если где висят бахромки,
Возьмут лучину из соломки
Да подровняют огоньком.
Я смело шествую в потемки,
Ко смерти в благодатный дом.

29

Все те любезники и хваты

Моей мальчишеской поры,
Одежками щеголеваты,
На шпагу, на язык остры, —
Они припрятали шатры,
Их провожаю ежедень я:
Наверное, в тартарары,
А может — в райские селенья.

30

А кто-то сделался теперь

Богач и города украса;
А кто-то только через дверь
В чужих покоях видит мясо;
Кого-то облекает ряса,
Он ходит с пузом претугим.
Мы своего не знаем часа,
И путь наш неисповедим.

31

Храни, о Боже, их нажитки

И их самих в большом дому;
Кого ограбили до нитки,
Пускай про это ни му-му;
Зато волочащим суму
Даруй терпенье без границы.
Оно богатым ни к чему:
Проворно надобно крутиться.

32

У них вертятся вертела,

На коих осетры надеты;
У них не сходят со стола
Ковриги, яйца и паштеты;
А нас не мучают суеты,
И нищий век затем хорош,
Что где ни корки, ни монеты,
Там и бесхлопотный дележ.

33

И вовсе не кажу я норов,

И не зову я время вспять,
Не составляю приговоров
Про то, кто праведен, кто тать;
Я сам грешней кого ни взять,
Но Бог меня да не осудит:
Уже притиснута печать,
И что написано — пребудет.[112]

34

Но тошно молвить про еду,

И больше грех меня не путай;
Рассказец новый заведу,
Хотя по-прежнему со смутой:
О нищете, волчице лютой,
Что мучит от начала дней, —
И даже сытою минутой
Ты всё же думаешь о ней.

35

Я с детства был разут-раздет,

Как весь наш род неродовитый;
Покойные отец и дед
С собою не водили свиты.
А где теперь они зарыты —
Господь их души пожалей, —
Лежат потресканные плиты
И ни гербов, ни вензелей.

36

Когда скулю о незадаче,

То слышу совести укор:
«Тебя, конечно, побогаче
Известный всем купчина Кёр,[113]
Но сам он от недавних пор
Себе удел бы выбрал нищий,
Чем этот нынешний позор
И велелепное кладбище».

37

Что он синьор — конечно, да...

Но только очень уж убогий:
Где он хозяйничал, туда
Уже его не ступят ноги.
Сдается, грех его премногий
Не грех, а попросту поклеп:
Пусть разберутся теологи,
А мне такое неврасхлеб.

38

Ну да, отнюдь не серафимы

Меня на свет произвели.
Отец, безмолвный и незримый,
Лежит в объятьях у земли;
И сколько Бога ни моли,
Я схороню старуху маму;
И это время не вдали,
Когда и сам упрячусь в яму.

39

И нищие, и богачи,

Щедроподавцы и канюки,
Пережирающий харчи
И прилежающий науке;
Кто кольцами унижет руки
И кто не видывал колец, —
Я знаю, что погибнут в муке,
Как распоследний оголец.

40

Ушел Парис, ушла Елена,

Один исчез, другой исчез;
И каждый будет грудой тлена!
Прольются слезы из очес,
Но даже если сотню месс
Закажут братец и сестрица,
То умереть, чтоб ты воскрес,
Уже никто не согласится.

41

Трясенье рук, и бледнота,

И вздутье мускулов, и корчи —
И кровью шея налита,
Зато глаза от страха зорче.
Всего на свете это горче,
Когда взлелеянная плоть
Становится добычей порчи,
Когда судьбу не обороть.