Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Существенным недостатком «Большой пайки» видится обращение к деятельности так называемых спецслужб: участие последних в судьбах героев преувеличено, приукрашено и окутано неким мистическим облаком. Может быть, автору не хватило конкретной информации и непосредственного знакомства с соответствующими персонажами? Однако, судя по продолжению «Большой пайки» – роману «Меньшее зло», Дубову удалось преодолеть эти недочеты.

Именно в «лихие 90-е» я открываю для себя три имени, три фигуры, чье творчество стало неотъемлемой частью души. Это Иосиф Бродский, Сергей Довлатов и Светлана Алексиевич.

Трудно сейчас представить, что было в моей жизни достаточно долгое время, когда я убежденно считала: Бродский – «не мой» поэт. Фотокопии отдельных стихотворений стали попадаться в руки еще с конца 1970-х; доносились вырванные из контекста строки и обрывочные фрагменты; наконец, в советских журналах эпохи гласности начали печататься подборки его стихов (далеко не всегда грамотно подготовленные). Новизна и очевидная талантливость не могли не задевать, но… по слову Пушкина, «мы ленивы и нелюбопытны». Однако незнание не избавляет от ответственности. Душевная лень, инерция прежних поэтических пристрастий и привязанностей, нежелание, а возможно, и неумение вслушаться в новый мощный поэтический голос растянули мое знакомство с Бродским на целое десятилетие.

А потом… Потом открылось, подступило, нахлынуло, захлестнуло с головой. И не отпустило доселе.

Счастье общения с Бродским вылилось в целую книгу. И, видимо, небесполезную: «Тридцать третья буква на школьном уроке, или 33 стихотворения Иосифа Бродского» изданы не только в Нижнем, но и в Москве, в издательстве «Художественная литература». Подтолкнуло меня к письменному столу ощущение невыплаченного долга, желание помочь чьей-то чужой молодости обрести радость постижения этой поэзии. Чем она меня покорила?

Прежде всего – подлинностью поэтической страсти. Бродский «не заводит» себя, чтобы добраться до сердца читателя: в этом попросту нет надобности. Редкое единство темперамента, личности, дара и судьбы позволило ему превратиться в главную фигуру поэтического пространства России последней четверти прошлого века – и после его ухода это место так и осталось вакантным. Совпадение личностных и биографических особенностей Бродского и Пушкина отмечалось многими (ослепительное начало, ранняя слава, преследование и ссылка, полное раскрытие таланта, жизнелюбие и стоицизм, преждевременная смерть), но многими и оспаривалось. Для меня это совпадение кажется не только несомненным, но и символическим: в XX веке, при всем невероятном обилии порожденных им российских поэтических имен, мало кто в такой степени, как Бродский, повлиял на тенденции развития русского стиха. А главное – так же, как у Пушкина, все, что ни происходило с ним в жизни, шло на пользу его поэзии; все самые разные и радикальные события и перемены находили адекватное воплощение и осмысление в творчестве. Взять хотя бы ссылку: Пушкин в Михайловском и Бродский в Норенской. Вяземский в ужасе, он опасается, что Пушкин сопьется, опустится, потеряет себя, – но все мы со школьных лет знаем, сколько блистательной лирики создано в эти годы. А главы «Онегина», «Борис Годунов»? Бродский в своей деревне, как и все ее жители, выходил на работу – «сеял рожь, покрывал черной толью гумна», но:

Сияние русского ямба
упорней – и жарче огня,
как самая лучшая лампа,
в ночи освещает меня.

(«Сжимающий пайку изгнанья…». 1964)

Так же, как и Пушкин, он поэтически осмысливает главные проблемы жизни: свобода, государство (империя), творчество, смерть. Я уже не говорю о стихотворном памятнике, который воздвигнут Бродским главной любви его жизни – Марине Басмановой: «Новые стансы к Августе» – единственное в русской поэзии собрание из 60 (!) стихотворений, адресованных одной женщине. Не имеет себе равных его поэтическое вдумывание в опыт изгнанничества и эмиграции, философское вчувствование в трагические события столетия и в свою судьбу, разворачивающуюся на их фоне.

Это может показаться парадоксальным, но к творчеству Бродского полностью применимы те главные характеристики, которые дал раннему Толстому Чернышевский: «диалектика души» и «чистота нравственного чувства». Неожиданное и гармоничное сочетание самых противоречивых характеристик мира и себя в этом мире, столкновение и примирение знаков плюс и минус в нравственных оценках пленяли уже в самых первых его строчках и остались с ним до последних дней:

…Мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.

(«Пилигримы». 1959)