Книги Яакововы

А разве не приложил епископ руку к королевскому декрету против иудеев на восьмом году своего правления, то есть в Anno Domini 1748? Он так вертел королю дыру в голове, высылал письма и неустанно подавал прошения, что король, наконец, издал эдикт: в течение двадцати четырех часов иудеи Каменец должны были покинуть, дома их пропадали в пользу города, школа же была разрушен. Свое участие имели во всем этом армянские купцы, которым евреи мешали в особенной степени, снижая цены, торгуя с рук или тайком; армяне хорошенько отблагодарили епископа. Но проблема не исчезла. Выброшенные из Каменца иудеи перебрались в Карвасары и Зинковцы⁸⁴, чем тут же нарушили запрет поселения не ближе, чем три мили от города, но ни у кого не было сил судить их за это, так что власти закрыли на это глаза. Они и так ежедневно приходили с товарами в город, чтобы хоть немного поторговать. Посылали своих женщин. Самое паршивое, что покупатели тоже начали перебираться за ними за Смотрич в Зиньковцы, а там образовали незаконный базар, тем самым уменьшая торговлю на каменецком рынке. Снова пошли на них жалобы, хотя бы на то, что еврейки из Карвасар, несмотря на запрет, приносили в пекарню печь свои бублики. И почем это я должен этим заниматься? – размышляет епископ.

- Они утверждают, будто бы к ним законы Торы уже не относятся, - тянет свое ксёндз Пикульский. И что иудейская религия, основанная на Талмуде, религия лживая. Никакой Мессия больше уже не придет, евреи ожидают Мессию напрасно... Еще они говорят, будто бы Бог в трех лицах, и что этот Бог был на свете в человеческом теле.

- О! И они правы, - обрадовался епископ. – Мессия не придет, поскольку уже пришел. Но не скажете же вы, дорогой мой, будто бы они верят в Иисуса Христа, - епископ перекрестился. – Дай-ка мне письмо от этих чудаков.

Он тщательно осматривает послание, словно бы ожидая найти в нем чего-нибудь особенного: печатей, водных знаков...

- Владеют ли они латынью? – сомневается епископ, читая письмо, которое направили ему противоталмудисты, явно написанное ученой рукой. – Кто это им пишет?

- Вроде бы как некий Коссаковский, вот только из которых – не знаю. Ему хорошо платят.

 

О том, как ксёндз Хмелёвский

защищает у епископа свое доброе имя

 

Ксёндз Хмелёвский мелкими шажками спешит к епископу и целует тому руку, епископ же поднимает глаза, сложно сказать, то ли благословляя прибывшего, либо же – скорее всего – в знак скуки. Пикульский тоже здоровается с ксёндзом, даже чрезмерно, как для него самого – низко кланяется, подает ему руку и какое-то время трясет ею. Старенький священник в грязноватой сутане (несколько пуговиц оборвано, это недопустимо), с потертой сумкой, у которой оборвался пояс, в связи с чем он держит ее под мышкой, плохо выбритый, седенький – радостно смеется.

- Слыхал я, что отец у епископа как дома, - весело говорит он, но, похоже, Пикульский замечает в этом некий укор, потому что его лицо вновь багровеет.

Свое прошение ксёндз декан начинает уже от самой двери. Делает он это смело, поскольку он хорошо знает епископа еще по тем временам, когда тот был обычным священником.

- Отец епископ, дорогое наше Преосвященство, сюда я пришел не даром инкомодировать (здесь: тревожить понапрасну), но спросить братского совета. Вот что делать? – драматически спрашивает он.

Из сумки он вытаскивает какой-то сверток, обернутый в не слишком чистую полотняную тряпку, и кладет его перед собой, но держит на нем руки, пока не закончит.

А дело в том, что уже давно, когда ксёндз декан был еще прецептором (наставником) магнатского сына при дворе Юзефа Яблоновского, имелось у него разрешение на пользование в свободное время дворцовой библиотекой. Туда он ходил часто, как только его воспитанник чем-то другим занимался, и всякое свободное мгновение проводил в чтении, черпая из этого источника знаний. Уже тогда стал он делать заметки и переписывать целые абзацы, а поскольку память имел превосходную, то и помнил многое.

И вот теперь, когда уже очередное издание его творения вышло в свет – ксёндз Хмелёвский значаще постукивает по свертку – возвращается старое дело, касающееся того, что он, вроде как, списал и замысел, и множество фактов, равно как и мыслей из неудачной рукописи магната, а работа та, якобы, лежала, никем не охраняемая, на столе в библиотеке, где ксёндз безнаказанно мог из нее все списывать.

Ксёндз замолкает, он не может толком вздохнуть; епископ же, напуганный его страстью, даже нагнулся к нему через письменный стол и беспокойно зыркает на сверток, пытаясь вспомнить это дело.