Книги Яакововы

Именно такую дистилляцию я и желал совершить. Чтобы читателю не нужно было ко всем этим книгам, что стоят у меня на полке, обращаться, а их у меня сто двадцать, ни к тем, которые я, бывая в гостях во дворцах, имениях, монастырях, прочитывал и делал из них обширные заметки.

Не думай только, Моя Благодетельница, будто бы я выше ставлю собственные старания, чем поэзию Вашей Милости и романы. Твои написаны для развлечения, мои же кажутся полезными для обучения.

Моя огромная мечта заключается в том, чтобы отправиться в далекое паломничество, но при том я не имею в виду Рим или другие экзотические места, но только Варшаву. Там я сразу же отправился бы в одно место – в Даниловичевский Дворец, где братья Залуские, твои благородные издатели, собрали библиотеку из тысячи томов, и она доступна каждому, кто пожелает и умеет читать...

И под конец, Милостивая Сударыня, почеши от меня за ухом Фирлейку. Я горд, что Милостивая Сударыня назвала ее так. У ее матери снова имеется помет. Топить щенят у меня не позволяет сердце, раздам по окрестным дворам, а от ксёндза так и мужики охотно берут...

Что Пинкас записывает, а что оставляет без записи

 

Ошибался бы кто-либо, считая, что шпионы работают только на епископов; письма стекаются и на стол раввина Рапапорта во Львове. Пинкас его более всего заслуженный секретарь, его внешняя память, архив, адресный архив. Всегда на полшага позади раввина, вытянувшийся, меленький, похожий на грызуна. Каждое письмо он бкрет своими длинными, худыми пальцами, тщательно поворачивает в ладонях, обращая внимание на каждую мелочь, пятно, кляксу, затем осторожно вскрывает – если имеется печать, то старается сломать ее так, чтобы как можно меньше накрошить сюргучом и чтобы печать осталась знаком отправителя. Потом он несет письма раввину и ожидает, что тот скажет с ними сделать: отложить на потом, скопировать, немедленно ответить? После чего Пинкас усаживается за написание.

Но с тех пор, как он утратил дочь, ему трудно собраться над письмами. Равви Рапапорт это хорошо понимает (а может и опасается, что в состоянии внутренней неустойчивости мог бы чего-то попутать, следовательно, к секретарскому делу не пригоден) и приказывает ему только читать, самое большее, приносить ему письма. Для самого написания взял на работу кого-то другого, так что Пинкасу сейчас легче. Для Пинкаса это неприятно, но он старается приглушить несколько оскорбленную гордость. Да, здесь он должен признать, его коснулось несчастье.

Тем не менее, его живо интересует, что же творится с проклятыми сторонниками того самого Франка, теми паршивцами, которые не колеблются осквернить свое гнездо. Это выражение равви Рапапорта. Равви напомнил всем, что следует делать в подобном случае:

- Сохранилась традиция наших отцов, чтобы в делах, связанных с Шабтаем Цви, ничего не говорить: ни хорошо, ни плохо, не проклинать и не благословлять. А если бы кому-то хотелось слишком много задавать вопросов, допытываться, как оно было, необходимо погрозить такому херемом⁹².

Но ведь невозможно всего этого игнорировать до бесконечности. Потому в лавке некоего Нафтулы в Лянцкоруни Рапапорт и другие раввины в качестве суда раввинов. Они советуются, недавно допрашивали заключенных. Их следовало защищать от гнева собравшихся перед лавкой людей, которые жестоко дергали отщепенцев и кричали: "Троица! Троица!".

- Тут такое дело, - говорит Рапапорт, - что мы, как евреи, сидим на одной и той же лодке и плывем по бурлящему морю, а вокруг полно морских чудовищ, и постоянно, ежедневно, нам грозит опасность. В любой день, во всякий час может получиться большая буря, которая потопит нас до последнего.

И тут же поднимает голос: