Книги Яакововы

- Извещаем всем, что уже давно ознакомленные с отвратительными взглядами и деяниями Янкеля Лейбовича из Королювки, всякими способами пытались мы отвернуть его с плохого пути. Но, не имея возможности добраться до его закосневшего сердца и, всякий день получая новые известия о ересях и поступках его, имея под рукой свидетелей, раввинский совет постановил, что Янкель Лейбович из Королювки должен быть проклят и исключен от Израиля.

Пинкас, который стоит в самой средине собранных и почти что чувствует тепло тел других мужчин, неспокойно шевелится. Ну почему о проклятом говорят: Янкель Лейбович, а не: Яаков Франк, тем самым как бы аннулируя все, что случилось в последнее время? Неожиданно в Пинкасе нарождается неприятное подозрение, что, проклиная Янкеля Лейбовича, Яакова Франка оставляют в безопасности. Неужели проклятие не идет за именем, словно дрессированный гончий пес, которому приказали: "Ищи"? А если плохо адресованное проклятие не попадет к соответствующему лицу? Человек может, меняя имена, места проживания, страны и языки, сможет избежать херема, самого страшного из всех проклятий? Кого проклинают? Того строптивого шалуна? Вьюноша, который вводит во искушение женщин и совершает мелкие мошенничества?

Пинкас знает, что, в соответствии с тем, что написано, человек, на которого наложили херем, обязан умереть.

Расталкивая плечами, он бредет к переду, шепча во все стороны: :Яаков Франк. Яаков Франк, а не Янкель Лейбович". И одно, и другое. В конце концов, те, что стоят поблизости, понимают, что имеет в виду старый Пинкас. Образуется небольшое замешательство, после чего раввин затягивает херем, и его голос делается все более плачливым и страшным, так что спины собравшихся мужчин сгибаются, а женщины в своем отделении нервно всхлипывают, видя силу того страшного механизма, который, извлеченный сейчас, словно бы из самых темных подвалов, будто бы бездушный великан из глины, станет действовать уже вечно, и его невозможно будет остановить.

- Забрасываем проклятиями, проклинаем и отбрасываем от себя Янкеля Лейбовича, прозванного еще Яаковом Франком, теми самыми словами, которыми Иисус Навин проклял Иерихон, которыми Елисей проклял детей, а так же словами всех проклятий, записанных в Книге Второзакония, - говорит раввин.

Со всех сторон раздается бормотание, непонятно: то ли жалости, то ли удовлетворения, но оно как бы извлекается не из ртов, а одежд, из глубины карманов, из широких рукавов, из щелей в полу.

- Да будет он проклят днем и будет проклят в ночи. Проклят, когда ложится и когда встает, когда входит в дом и когда из него выходит. Пускай Господь не простит его никогда, и пускай он его не признает! Пускай гнев Господень с этих пор горит против этого человека, да обременит его Господь всяческими проклятиями и пускай сотрет имя его из Книги Жизни. Предупреждаем, что никому нельзя обменяться с ним словом в разговоре или в письме, чтобы никто не оказал ему никакой услуги, не оставался с ним под одной крышей, не приближался бы к нему на расстояние менее четырех локтей и не читал какого-либо документа, продиктованного им или написанного его рукой.

Слова гаснут, превращаясь в нечто вроде как материальное, творение из воздуха, неопределенное и долговечное. Синагогу закрывают, и все молча идут по домам. Тем временем, где-то далеко, в ином месте Яаков сидит, окруженный своими людьми; он слегка пьян, ничего не замечает, ничего вокруг него не изменяется, ничего не происходит, если не считать того, что огни свечей вдруг заколыхались.

О Йенте, которая всегда присутствует

и все видит

 

Йента, которая присутствует всегда и повсюду, видит проклятие в в форме чего-то смазанного, словно те странные создания, которые плавают в наших глазах, скрюченные кусочки, полупрозрачные существа. И проклятие с той поры будет держаться Яакова так же, как белок держится желтка.

Но, по сути дела, нет смысла о чем-то беспокоиться или чему-то удивляться. Глядите, ведь таких проклятий вокруг множество, пускай помельче, послабее, в большей степени лишь бы каких. Они находятся вокруг многих людей, словно желеобразные луны на замерзших орбитах, окружающих людские сердца – это все те, которым досталось: "А чтоб ты сдох!", когда их воз заехал в капустное поле, и его колеса раздавили уже зрелые головки; либо же те, которых проклял собственный отец, потому что девицы убегали в кусты с батраком, или же этот вот, в красиво вышитом жупане, что попал под проклятие собственного мужика за дополнительный день барщины, или же, хотя бы, тот же самый мужик, которого обругала жена, когда он позволил обворовать себя от всех денег, или когда он их все пропил в корчме – и ему тоже досталось: "А чтоб ты сдох и со света пропал".

Если бы мочь глянуть так, как это видит Йента, то можно было бы увидеть, что, по сути своей, мир состоит из слов, которые, произнесенные раз, предъявляют претензии на всяческий порядок, и все, кажется, творится под их диктовку, все им подчиняется.

Действует всякая самая простейшая ругань, каждое высказанное слово.