Книги Якова

Сначала нам зачитали показания Якова. Это продолжалось долго, читали по-польски, поэтому мы не все понимали. Ответы Якова на официальном языке звучали неестественно и фальшиво. После этого один из ксендзов торжественно предостерег нас, чтобы мы не слушали «байки» Якова Франка и не верили его рассказам о пророке Илии и другим, о которых он даже не хочет упоминать, дабы не придавать им веса.

Шестерых подсудимых, взрослых мужчин, распекал маленький ксендз… В конце он перекрестил нас, и тогда я почувствовал себя Иудой – потому что мне пришлось взяться за то, чем другие брезговали марать свои руки.

Меня допрашивали первым. Мне предстояло донести эту истину до наших преследователей, прекрасно зная, чем это обернется. Мессия будет заключен в тюрьму и подвергнут гонениям. Так было сказано и так должно случиться. Мессия должен пасть низко, так низко, как только возможно.

Они начали со Смирны. Я говорил неохотно, им приходилось заставлять меня, но это тоже являлось частью плана. Я притворялся человеком, склонным к хвастовству, и они сочли меня глупым гордецом. Но я говорил правду. Я не сумел бы соврать об этом. В других делах – да, ложь порой идет на пользу, но тут я лгать не мог. Я старался рассказывать как можно меньше, но так, чтобы произвести на них впечатление. Я не затягивал свою речь, чтобы защитить нас. Рассказал им о руах ха-кодеш, сошествии Святого Духа, о свете, который мы видели над головой Якова, о предсказании смерти, об ореоле, об Антихристе, которого он встретил в Салониках, о приближающемся конце света. Они были любезны и даже не перебивали новыми вопросами. Я говорил по сути и по делу; даже когда речь зашла о вопросах плоти, без малейшего колебания все объяснил. Слышно было только мой голос и скрип перьев.

Когда я закончил и выходил из зала, в дверях столкнулся с Шломо. Мы лишь мельком взглянули друг на друга. Я ощутил огромное облегчение и одновременно такую огромную печаль, что сел прямо на улице, у стены, и начал рыдать. И пришел в себя, только когда прохожий бросил мне под ноги грош.

Хана, взвесь в своем сердце

Время от времени Хана посылает проверить, нет ли письма.

Письма нет.

Помочь некому, и бунт против ее благодетельницы теперь не имеет смысла. Пани Коссаковская уже приготовила для Ханы и платье, и туфли, и для маленькой Авачи тоже. Крестины запланированы на 15 февраля.

Хана написала отцу в Джурджу, сразу, как только пришла весть об аресте Якова. Написала простыми словами, что епископский суд на основании допроса ее мужа и – а возможно, в первую очередь – его последователей признал Якова виновным в том, что он выдает себя за Мессию, и высший церковный иерарх Польши, примас, приговорил его к пожизненному заключению в крепости Ченстохова; решение оспариванию не подлежит.

Мне все это кажется безумием. Потому что если он такой еретик, каким его считают, то как можно держать его в святилище? Рядом с их главным терафимом? Этого я понять не могу и не хочу. Что мне делать, отец?

Ответ пришел через две недели, так быстро, как это было возможно. Значит, письма все же доходят, но не от Якова. Хана прочитала послание, оставшись наконец одна – отвернувшись к стене, в слезах. В письме говорилось:

Хана, взвесь в сердце своем, что ты можешь сделать, а чего не можешь, ибо иначе подвергнешь опасности себя и своих детей. Будь – как я учил тебя – подобна самому мудрому животному, которое видит то, чего другие не видят, и слышит то, чего другие не слышат. Ты с детства всех поражала своим благоразумием.

Отец заверяет ее, что они в любой момент примут ее с распростертыми объятиями.

Но у Ханы в памяти остается эта первая фраза: «Хана, взвесь в сердце своем».

Она ощущает эти слова, словно это реальное бремя – где-то под грудью, с левой стороны.

Хане двадцать два года, у нее двое детей, она похудела, плохо выглядит. Кожа да кости. При помощи переводчика пытается вести переговоры с Коссаковской, но, похоже, решение принято. Она вроде бы свободна, но чувствует себя как в темнице. Смотрит в окно на серо-белый пейзаж, на голый сад, жалкий и бесплодный, и понимает, что даже если выйдет отсюда, то все равно этот сад, и поля, и редкая сеть дорог, и броды через реки, и даже небо, и сама земля – останутся ее темницей. Хорошо, что рядом с ней Виттель Матушевская и Песеле Павловская; Коссаковская считает первую секретаршей, а вторую горничной и ворчит на них не меньше, чем на свою прислугу.