Книги Якова

Иногда этот прямой путь, тот, что посередине, оказывается выбран словно бы сам собой, и я наивно забываю обо всей сложности того, что описываю, начинаю доверять так называемым фактам, событиям, так, словно рассказываю их самому себе, словно мои глаза – единственные, которые их видят, будто отсутствуют колебания и неопределенность, и все таково, каким кажется (даже когда мы не смотрим; об этом мы с Моливдой так яростно спорили еще в Смирне). Тогда я пишу: «Яков сказал», словно это слышали не мои уши, а уши Бога – именно так Яков и сказал, так все и было. Я описываю место так, словно оно и другим кажется таким, как будто это так было. Я доверяю своей памяти и, записывая то, что она сохранила, обращаю слабый инструмент в молот, которым предстоит выковать колокол. На этом пути я верю, что описанное мною произошло на самом деле и наверняка. И даже – что ничто иное и не могло произойти.

Средняя прямая дорога – ложь.

Когда меня охватывают подобные сомнения, я выбираю правую дорогу. Тут все наоборот: я сам – штурвал и судно, а потому сосредоточен на собственном опыте, словно мир перед моими глазами не существует, но создается моими чувствами. И вопреки тому, чему учил меня реб Мордке, я раздуваю свой собственный костер и раскаляю угли моего «я», о котором следовало бы забыть, а пепел пустить по ветру, в то время как я разжигаю из него великое пламя. А дальше? Я, я, я – жалкое состояние заключенного, случайно запертого в кабинете зеркал, какие иногда показывают за деньги цыгане. Тогда рассказ – скорее обо мне, нежели о Якове, его слова и поступки оказываются пропущены через сито моего ничтожного, запутанного «я».

Правый путь – поистине жалкое состояние.

Поэтому в отчаянии, но и с надеждой я кидаюсь налево, повторяя выбор Ивана-дурака, и подобно ему подчиняюсь случайности и голосам помощников. Не сделавший этого, не доверившийся внешним голосам не сумел бы пережить безумие левой дороги и моментально сделался бы жертвой хаоса. Признавая себя крошкой, что терзают могучие силы, признавая себя лодкой в море, что швыряют волны (как когда мы с Яковом плыли в Смирну), отказавшись от иллюзий собственного всесилия и доверчиво вверяя себя кому-то или чему-то, я в самом деле становлюсь Иваном-дураком. Но ведь в конце концов именно он завоевывает всех принцесс и все королевства на свете и обводит вокруг пальца сильных мира сего.

Так и я позволяю вести себя собственной Руке, собственной Голове, Голосам, Духам Мертвых, Богу, Великой Деве, Буквам, Сфирот. Я двигаюсь, фраза за фразой, словно слепой вдоль веревки, и хотя не знаю, что ждет в конце, терпеливо бреду дальше, не спрашивая, какую цену придется заплатить, уж не говоря о награде. Моя подруга – та минута, та назревшая пора, самое дорогое для меня время, когда неведомо почему перо внезапно обретает легкость, и тогда все кажется чудесно выразимым. Блаженное состояние! Тогда я чувствую себя в безопасности и весь мир становится колыбелью, в которую уложила меня она, Шхина, и теперь склоняется надо мной, как мать над младенцем.

Левый путь заслужили лишь те, кто понимает слова реб Мордке: мир сам добивается того, чтобы его рассказали, только тогда он действительно существует, только тогда полностью расцветает. И еще: рассказывание мира меняет мир.

Бог затем создал буквы алфавита, чтобы мы могли рассказать ему, чтó он создал. В этом месте реб Мордке всегда хихикал. «Бог слеп. Разве ты этого не знал? – говорил он. – Он создал нас, чтобы мы служили ему проводниками, пятью органами чувств». И продолжал хихикать, пока не закашляется от дыма.

17 февраля 1760 года меня вызвали на допрос, и я уже думал, что тоже сгину, подобно Якову. Я не спал всю ночь и не знал, как одеться для этой инквизиции, словно теперь, когда Яков нас покинул, мое тело затосковало по прежнему еврейскому платью. Помню, что вышел, одетый по-еврейски, в своих старых вещах, и вернулся с улицы, чтобы переодеться в безликую – черную, шерстяную – одежду, которую мы здесь носили, не нашу и не чью-то еще; в коротких панталонах у меня сразу начали мерзнуть икры.

Глупый старый еврей, переодетый паничем, говорили глаза Вайгеле. На ее лице рисовались сомнения (а может, даже презрение), щеки покраснели, если подойти ближе, можно увидеть сеточки сосудов. Губы, прежде такие полные и радостные, теперь застыли в гримасе недовольства. Вайгеле знает: все, что случилось плохого, случилось из-за меня.

Шагая рядом с Матушевским, который меня провожал, я думал о том, что никогда не видел города, подобного Варшаве: широкие, пустоватые улицы, комья грязи, смерзающиеся в кучи, по которым невозможно ходить и через которые, видимо, можно только перепрыгивать, похожие на тюки человеческие фигуры с головами, втянутыми в меховые воротники. Между ними – сверкающие лаком экипажи, украшенные вензелями: гербы, плюмажи, медальоны. Суета сует в этом ледяном мире. Я весь дрожал от холода, из глаз текли слезы, непонятно – от тревоги или от мороза.