Книги Якова

Вдруг начинают звонить колокола, а потом барабаны бьют так громко, что Якову хочется закрыть уши руками. Толпа, словно от внезапного удара, с грохотом и вздохами опускается на колени, а потом падает ниц – кто найдет место, а кому не хватит, те корчатся на полу, напоминая комья земли. И вот уже пронзительно, как еврейские шофары, трубят трубы, воздух вибрирует – шум чудовищный. Что-то странное повисает в воздухе, так что сердце сжимается от страха, но это не страх, а нечто большее, что передается Якову, и он тоже падает ниц, на пол, истоптанный грязными крестьянскими башмаками, и здесь, на полу, этот шум вроде бы тише и легче выдержать спазм сердца, внезапно заставивший его согнуться пополам. Теперь по телам, покрывшим пол часовни, должен пройти Бог. Однако Яков ощущает только вонь лошадиного навоза, вероятно, принесенного сюда на подошвах ботинок и забившегося в трещины между плитами, и вездесущий в это время года дух сырости, особенно неприятный в сочетании с запахом шерсти и человеческого пота.

Яков поднимает глаза и видит, что узорчатое покрывало сдвинулось и икона почти открыта, он ждет, что оттуда блеснет какой-то свет – ослепительный, невыносимый для человеческих глаз, но обнаруживает только две темные фигуры на фоне серебряного пятна. Лишь спустя мгновение он понимает, что это лица – женщины и ребенка, темные, непроницаемые, словно вынырнувшие из глубочайшего мрака.

Казимеж зажигает сальную свечу – их прислали с запасом; она светит ярче, чем масляные лампы, которыми снабдили их монахи.

Яков сидит, прижавшись щекой к стене. Казимеж убирает миску, в которой плавают короткие волоски бороды – он только что брил Якова. Волосы спутаны, но Яков не разрешает их расчесывать. Казимеж думает, что если так пойдет и дальше, то хозяин станет похож на здешних вояк – нечесаных, в колтунах. Яков разговаривает – то ли сам с собой, то ли с Казимежем, который собирается готовить ужин. На рынке ему удалось раздобыть хорошее мясо – перед праздниками скотобойни переполнены. Господин хотел свинину – вот, извольте. Казимеж переворачивает железную миску вверх дном, превращая ее в своеобразный гриль. Мясо мариновалось с самого утра. Яков вертит в руках гвоздь, потом что-то рисует им на стене.

– Вот ты, Казимеж, знаешь, что спасение из Египта было неполным, потому что тот, кто выкупил их, был мужчиной, а подлинное искупление придет от Девы?

– От какой еще девы? – рассеянно спрашивает Казимеж, раскладывая мясо на гриле.

– Это же ясно. А ясно, потому что освобождено от всех этих историй и притч, от всего этого жульничества, очищено от пыли слов. Ты видел икону? Там светлеет черное лицо Ясногорской Девы, Шхины.

– Как может светлеть черное лицо? – возражает здравомыслящий Казимеж.

Мясо уже почти готово, теперь нужно следить за огнем, чтобы тлел, а не горел.

– Если ты этого не знаешь, то ничего не знаешь, – Яков теряет терпение. – Давид и Шабтай на самом деле были женщинами. Нет другого пути к спасению, кроме как через женщину. Теперь я это знаю, и поэтому я здесь. С самого начала мира мне одному, и никому другому, вверена эта Дева, чтобы я ее охранял.

Казимеж мало что понимает. Переворачивает куски мяса, аккуратно поливает жиром. Но Яков не реагирует на запахи. Он продолжает:

– Здесь люди пытаются ее рисовать, чтобы не забыть о ней, пока она вынуждена прятаться в бездне. Они тоскуют по ее лику. Но это ведь не истинное обличье, каждый видит ее по-своему, наши органы чувств несовершенны – поэтому так. Однако с каждым днем она будет открываться нам все яснее и во всех деталях.

Яков на мгновение умолкает, словно раздумывает, стоит ли говорить дальше.

– У Девы много обличий. Она также является в виде айелет, лани.

– Как это? В виде животного? – спрашивает обеспокоенный Казимеж, больше занятый мясом, чем беседой.

– Ее препоручили мне, чтобы я ее опекал во время своего изгнания.

– Готово, господин, – говорит Казимеж, взволнованный своими кулинарными успехами, и кладет на жестяную тарелку небольшие куски мяса, те, что получше. Яков протягивает руку, довольно равнодушно. Казимеж взирает на мясо скептически.

– Мне все-таки эта свинина не очень, – говорит он. – Какая-то она не такая, вроде как слишком рыхлая.

В этот момент кто-то стучится в дверь. Мужчины встревоженно переглядываются.

– Кто там? – спрашивает Казимеж.

– Это я, Рох.

– Пусть войдет, – говорит Яков с набитым ртом.

Дверь приоткрывается, в щель просовывается голова вояки.

– Сегодня Страстная пятница. Вы с ума сошли? Ты мясо жаришь? На весь монастырь пахнет. Тьфу!

Казимеж накрывает тарелку с кусками мяса одеялом.

– Дай ему что-нибудь, и пусть себе идет, – тихо говорит Яков и продолжает скрести стену.

Но испуганный Казимеж оправдывается:

– Откуда ж нам знать, что едят в Страстную пятницу? У нас в нашей новой религии еще не было Страстной пятницы, пусть нас кто-нибудь просветит.

– Верно, – отзывается Рох, – это не ваша вина. Мясо можно будет есть только в воскресенье. На завтра надо раздобыть яйца, чтобы освятить их. Впрочем, может, вас монахи пригласят на пасхальный завтрак. Нас вот каждый год приглашают.