Книги Якова

Гостят они три дня. Почти не выходят из комнаты у подножия башни, разве что по нужде и на ночь, когда возвращаются в город. Привезли сундуки и мешки. Там вино, сухофрукты, сплошные деликатесы. Их тщательно досмотрел сам офицер и, будучи после взятки в хорошем расположении духа, пропустил дары, ведь приближающееся Рождество – пора милосердия к узникам. В большой, битком набитой сумке – пуховое одеяло для Якова, а еще шерстяные шали, кожаные тапочки, чтобы ходить по холодному полу, и даже коврик. Несколько пар носков, нижнее белье с монограммой «Я. Ф.» (вышивало все семейство Воловских), писчая бумага и книги… Все это они сперва раскладывают на столе, а потом, когда уже не хватает места, – прямо на полу. Якова больше всего интересует содержимое нескольких горшков – масло и гусиный жир, а еще мед. В льняных мешках – булочки с маком, сладкие пирожные.

Свечи горят до поздней ночи, что не дает Роху покоя – он не может удержаться и пользуется любым предлогом, чтобы туда заглянуть. Например, приоткрывает дверь, просовывает голову в образовавшуюся щель и спрашивает, не нужна ли им горячая вода или печка с углями, не погасла ли старая. Да, вода нужна. Но когда он приносит полные кувшины, мужчины забывают про воду, и та стынет. В последнюю ночь гости остаются в комнате у подножия башни до утра, на рассвете оттуда доносятся возбужденные голоса и вроде бы пение, потом все стихает. Утром все трое приходят на службу.

Воловский и Матушевский покидают Ченстохову 16 ноября, в прекрасный, солнечный и теплый день. Они везут целый сундук писем и списки того, что просит прислать Яков. Отдают воякам купленную в городе бочку пива, а офицерам – турецкие трубки и первосортный табак, не считая золота, которое те получили в самом начале. В общем и целом гости оставляют о себе добрую память.

В том же месяце Воловский с Матушевским отправятся под Люблин, чтобы посмотреть эти Войславицы, где Коссаковская готовит им пристанище. Однако прежде, чем они туда отправятся, вся компания собирается перебраться в Замостье, поскольку это близко от Войславиц, под присмотр ордината[180], и ждать там.

Дружбацкая – ксендзу Бенедикту Хмелёвскому, рогатинскому декану, Тарнов, Рождество 1760 года

Поскольку рука моя больше не отказывается держать перо, как было до недавнего времени, я поздравляю Вас с титулом каноника, которого Вы ожидаете в следующем году, 1760-м от Рождества Христова, и желаю всех благ Его, дабы Вы ежедневно могли увериться в Его милосердии.

Также возможно более кратко сообщаю Вам, Дорогой Друг, не желая затягивать это столь болезненное дело и надрывать свое больное сердце, что моя дочь Марианна умерла в прошлом месяце от чумы, пришедшей сюда с востока. До этого чума унесла на тот свет шестерых моих внучек, одну за другой. И вот я оказалась в том ужасном положении, когда родитель переживает своих детей, а бабушка – внуков, что – казалось бы – противоречит всему порядку природы и всяческому смыслу. Моя смерть, прежде прятавшаяся где-то далеко, за сценой, переодетая и припудренная, теперь сбросила бальное платье, и я вижу ее перед собой во всей красе. Это меня не пугает и не ранит. Мне лишь кажется, что месяцы и годы теперь идут в обратном направлении. Зачем молоденькую травку скосили, а пожухлую оставили? Поэтому я боюсь сетовать или плакать, ибо не имею смелости, я, творение, обсуждать с Творцом, где Он пределы свои устанавливает, и стою, словно лишившееся коры дерево, ничего не чувствуя. Мне следует уйти, и никому от этого не будет ни отчаяния, ни великой боли. Нет у меня слов, и мысль моя обрывается…

Тяжелое золотое сердце Эльжбеты Дружбацкой, дарованное Черной Мадонне

Она пишет на клочке бумаги: «Если ты милосердна, оживи их», посыпает песком и ждет, пока высохнут чернила, затем сворачивает бумагу в плотный рулончик. Держит его в руке, входя в капеллу, а поскольку сейчас зима, паломников не очень много, так что пани Дружбацкая идет напрямик, подходит как можно ближе, насколько позволяет ограждение. Слева всхлипывает безногий солдат с всклокоченными волосами, напоминающими моток конопли. Он даже не может встать на колени. Мундир износился, пуговицы давно штатские, галуны сорваны и, вероятно, использованы для каких-то иных нужд. Позади него – закутанная в платки тетка с маленькой девочкой, лицо которой изуродовано пурпурной опухолью. Эта необузданная материя почти скрыла один глаз ребенка. Дружбацкая опускается рядом на колени и молится перед закрытой иконой.