Книги Якова

На следующий день она пригласила его в свою гостиную, где играла для гостей, а когда все уходили, попросила остаться. Именно тогда Мария убедила Бринкена – это заняло время почти до рассвета – не публиковать роман.

– Мой кузен, Ян Кант, имеет слишком хорошую репутацию в стране, где постоянно царят хаос и разложение. Легко обвинить человека в… – она заколебалась, а потом закончила: —…Во всем чем угодно и дискредитировать. Знаете, я ночами не сплю, все время боюсь, что вот-вот случится что-нибудь ужасное… Зачем нам сейчас узнавать обо всем этом?

Бринкен вышел от Шимановской, опьяненный ее обаянием и несколькими бутылками отличного вина. И лишь потом ощутил гнев и негодование. Как она смеет? Разумеется, книгу он опубликует. В Варшаве у него уже есть издатель.

Но вскоре произошло столько разных событий, что стало не до рукописи. Бринкен организовывал помощь беженцам из восточной, повстанческой Польши, а зимой 1834 года простудился и скоропостижно скончался. Рукопись, так и не опубликованная, легла на полку огромного хранилища Национальной библиотеки.

Странствия «Новых Афин»

Туда же попал рогатинский экземпляр «Новых Афин», по которым Яков Франк учился читать по-польски. Сперва он добрался аж до Оффенбаха, а после ликвидации двора его привез обратно в Польшу, в Варшаву, Франтишек Воловский. Книга долго находилась в его библиотеке, ее читали внучки.

Экземпляр же, подаренный автором епископу Дембовскому, почти полностью сгорел в одной из больших частных библиотек на улице Хожа во время Варшавского восстания. Львовский переплетчик, плотно прижавший страницы друг к другу, отлично потрудился, и некоторое время книга сопротивлялась пламени. Поэтому «Новые Афины» не сгорели дотла – в самой середке страницы остались целы и их еще долго перебирал ветер.

«Новые Афины», подаренные Эльжбете Дружбацкой, остались в семье и были переданы внучке, позже их прочитал правнук Дружбацкой граф Фредро[255]. После войны этот экземпляр, как и большая часть библиотек Львова, был обнаружен в собрании Национальной библиотеки имени Оссолинских во Вроцлаве, где книгу можно найти и сегодня.

Ента

Там, откуда смотрит Ента, нет никаких дат, так что нечего праздновать и не о чем беспокоиться. Единственный признак времени – скользящие мимо полосы, смутные – буквально несколько черт, – неуловимые, безмолвные, но терпеливые. Это и есть Умершие. Постепенно Ента приобретает привычку их пересчитывать.

Даже когда люди совершенно перестают чувствовать их присутствие, когда до них уже не доходят никакие знаки, Умершие продолжают пребывать в своем чистилище воспоминаний. Лишившись человеческих молитв, они утрачивают место и якорь. О живых заботятся даже скупцы, а Умерших не холят даже самые щедрые. Ента испытывает по отношению к ним своего рода нежность, когда они подобно теплому ветерку касаются ее, застрявшей на границе. Она дарит им толику общения, замечает эти фигуры, которые вошли в ее жизнь, а теперь, отодвинутые смертью на задний план, напоминают тех ветеранов Ченстоховы, о которых позабыл король и позабыла армия и которые теперь вымаливают крохи внимания.

Так что, если Ента когда-либо исповедовала какую-нибудь религию, то после всех конструкций, которые предки и современники воздвигли в сознании, ее религией стали религия Умерших и их несбывшиеся, несовершенные и незавершенные попытки исправить мир.

В конце этой истории, когда ее тело полностью превращается в кристалл, Ента открывает для себя совершенно новую способность: она перестает быть просто свидетелем, глазом, путешествующим сквозь пространство и время, – она может также протекать сквозь тела людей, женщин, мужчин и детей, тогда время ускоряется и все происходит очень быстро, одномоментно.

И становится совершенно ясно, что эти тела подобны листьям, в которые на один сезон, на несколько месяцев, вселяется свет. Потом они опадают, сухие и мертвые, и тьма измельчает их в пыль. Ента хотела бы охватить взглядом это движение, когда они превращаются из одного в другое, нетерпеливо подгоняемые стремящимися к реинкарнации душами, но даже для нее это уже неуловимо.

Фрейна, сестра Песеле, а затем Ануси Павловской, дожила до счастливой старости в Королёвке, где родилась, и была похоронена на том красивом еврейском кладбище, что спускается к реке. С сестрой она не общалась и, занятая воспитанием двенадцати детей, забыла о ней. Впрочем, муж Фрейны, будучи добропорядочным евреем, скрывал то, что знал о родственниках жены – еретиках.

Правнуки Фрейны жили в Королёвке и в то время, когда началась Вторая мировая война. Потомки хранили память о пещере в форме буквы алеф и Старой Бабушке – особенно женщины пожилые, помнящие вещи, которые кажутся ненужными и фантастическими, из которых невозможно испечь хлеб или построить дом.