Книги о семье

ПЬЕРО. И добыча не помешает, и удовольствие от наблюдения за хищной птицей немаловажно. Но самое приятное – это само упражнение: нам приятно подышать свежим воздухом и отдохнуть от важных и непрестанных забот. Прибавь к тому, что охота приучает и готовит к военным занятиям. На охоте мы научаемся пользоваться луком, дротиком, пикой, догонять врага и ожидать его, не дрогнув. Я не стану говорить о том, насколько важно упражнение и владение оружием для охоты; это было бы слишком долго и заставило бы отклониться от темы.

ЛИОНАРДО. Напротив, я полагаю, что это прямо относится к нашей теме, ибо если мы видим, что владение оружием крайне необходимо для защиты и поддержания авторитета нашей родины, и знаем, что победа способствует установлению мира, покоя и желанной дружбы, то кто же станет отрицать, что всякий, наставляющий нас в искусстве отражать и карать нарушителей этих благостных даров спокойствия и благоденствия, учит нас жить правильно и достойно?

ПЬЕРО. Пусть умение побороть и победить врага, как ты говоришь, и не чуждо теме нашего разговора о дружбе, и пусть охота, как я уже сказал, будет полезна для государей, о чем можно побеседовать отдельно, но сейчас я предпочитаю оставить это в стороне. Итак, во время этого ужина король Владислав распорядился включить меня в число своих домашних; ему было угодно оказать мне такую милость, какой я и добивался. Однако я не разу не допустил подозрений в том, что использую его благоволение в недостойных и непохвальных целях. Впрочем, я не злоупотреблял им и в благородных делах, а прежде всего старался избегать пользоваться расположением короля тогда, когда моя репутация могла бы быть запятнана по вине или оплошности другого лица. Я никогда не хлопотал о получении кем-то должности, если не был уверен, что этот человек вполне подходит для нее по своему опыту и нраву. И особенно мне претило, чтобы кто-то из моих даже самых близких друзей был допущен в королевские хранилища, пусть даже самые укрепленные и защищенные, и не предоставляющие повода для подозрений, ибо мне было известно, что на таких опасных должностях верность и старание редко и плохо вознаграждаются, а неосторожность, бездействие и любой промах приносят беду и дурную славу не только тому, кто их допустил, но и всем его близким. При этом я старался, как и во всем прочем, избегать зависти и ненависти, и поэтому вел себя скромно и без показной роскоши, которая влечет к себе неразумных людей, если удача им улыбается. Я же, напротив, поступал совершенно иначе: я был для всех доступен, общителен, сговорчив со всеми, кто обращался ко мне будь то дома или на улице, и я старался ничем не оскорбить зрения и слуха даже плебеев и простолюдинов. А так как король предпочитал, чтобы его приближенные были остроумны, веселы, бодры, деятельны и энергичны, то я нередко затевал в его присутствии разные упражнения и любезно приглашал других посостязаться со мной и на равных показать свои способности, верхом ли на коне в турнире, или фехтуя пешим, в прыжках или метании, и всегда я стремился превзойти всех не только в этих искусствах, но и в учтивости и благородстве. И когда я мог проявить свое неоспоримое великодушие и любезность, я довольствовался тем, что не уступал прочим в силе, хотя, если вы помните, в молодости был очень крепок и не отставал ни от кого. Но как раньше при дворе герцога мне было очень неудобно и хлопотно, ибо приходилось с превеликим напряжением следить, как бы не опоздать и не пропустить подходящее время для аудиенции, так и теперь при Владиславе я испытывал затруднения из-за того, что почти не имел времени и досуга для своих собственных занятий, находясь при нем безотлучно, ибо я знал справедливость поговорки о благоволении синьоров, – это все равно что водить дружбу с ястребом[72]. Вылетев из клетки, он сразу вспоминает молодость и становится диким. Тому можно найти множество примеров, записанных вашими учеными, что часто было довольно малейшей ошибки, одного слова, даже одного взгляда, чтобы синьор затаил смертельную ненависть против своего прежнего любимца.

ЛИОНАРДО. Да, таких случаев было немало, и очень громких. Цицерон пишет[73], что сиракузский царь Дионисий, любивший играть в мяч, во время игры дал подержать свой плащ мальчику, которого он любил, и один из его друзей спросил: «Скажи, Дионисий, ты и жизнь свою ему бы доверил?». Дионисий увидел, что тот улыбнулся, и велел казнить обоих: один, по его мнению, намекал на возможность отравить его, а другой, усмехнувшись, как будто бы с ним согласился.