Книги о семье

Нередко бывает и так, что твои друзья между собой не ладят, и благоволя одному, ты вызываешь неприязнь другого, так что в конце концов можешь лишиться любви обеих сторон. Историк Ливий[167] пишет, что римский плебс, отягощенный многими долгами и процентами, рассорился с патрициями и обратился за помощью и покровительством (imploro la fede е aussilio)[168] к консулу Сервилию, прося его заступиться и вывести из столь серьезных неприятностей. Консул не дал определенного ответа и тянул время, чем досадил Сенату, мало сочувствовавшему народу, но и расположение плебса, не желавшего иметь дела с Сенатом, утратил. Таким образом, патриции посчитали его слабым и честолюбивым популяром, а народ – двуличным обманщиком, и вскоре обе стороны его возненавидели. Но в этом отношении я одобряю поступок Цезаря[169], который, зная о вражде между Крассом и Помпеем и желая возвыситься с помощью содействия обоих, постарался примирить и объединить их. Так ему удалось стать своим человеком и там, и там. Платон же писал Диону: «Мой долг – быть между вами посредником, если возникнут разногласия, дабы успокоить и помирить вас; но если вы сильно возненавидите друг друга, ищите себе другого помощника». Когда философ Аристотель[170] в возрасте шестидесяти двух лет был уже при смерти, ученики просили его назвать, кто из них достоин занять его место наставника остальных (а способных к этому было двое, лесбиец Теофраст и родосец Менедем). Аристотель несколько помолчал, затем, отвечая на их настойчивые вопросы, велел им найти вина, подходящего ему по состоянию здоровья. Принесли отличное вино с Родоса и с Лесбоса. Философ попробовал одного вина и похвалил его; затем пригубил другое и сказал: «это мне тоже нравится». Тогда стало ясно, что он не хочет ущемить ни лесбийца Теофраста, ни родосца Менедема. Суждение Аристотеля было одобрено всеми, в том числе потому, что он проявил скромность и даже умирая хотел сохранить всеобщую любовь. Пишут, что когда Помпоний Аттик[171] оказался между двух огней из-за смуты, поднятой в городе Цинной, и не мог далее вести достойную жизнь, не примыкая к одной из сражающихся партий, он удалился из Рима и обосновался в Афинах, где занялся науками. Своей щедростью он снискал любовь афинских жителей, которая еще возросла благодаря тому, что он старался быть на равных с последними из них и не уступать ни в чем самым лучшим. На пользу ему пошло и то, что он так хорошо говорил по-гречески, как будто был рожден и вскормлен именно в Афинах, за что его, возможно, и прозвали Аттиком. Сулла, который был одним из главных зачинщиков раздора, очень любил Помпония, ценил его достоинства и приглашал в свое войско. Аттик отвечал ему: «Прошу тебя, не делай меня врагом тех, ради кого я покинул Италию, не желая стать твоим противником». Сулла его ответ одобрил. Точно так же позднее, во время борьбы между Цезарем и Помпеем он отнекивался тем, что уже стар и бесполезен на поле брани; поэтому, хотя он и помогал сторонникам Помпея деньгами, Цезарь, одержав победу, не таил против него зла. Ученейший раб Цицерона Тир[172] сообщает, что, когда Помпей построил в Риме храм богини Победы и желал обозначить на фасаде свои почетные титулы, между знатоками языка возник спор, следует ли написать TERTIUM CONSUL или TERTIO С.[173] За разъяснением обратились к Марку Туллию, каковой, чтобы удовлетворить всех, дал благоразумный совет написать только три первых буквы. А философ Хилон, по словам Диогена Лаэртского, будучи призванным двумя друзьями в качестве арбитра и не желая обидеть ни одного из них, предпочел, чтобы они поссорились. Диктатор Камилл[174] во время осады вражеского города имел возможность завладеть им немедленно, ибо он проделал подземный ход и мог неожиданно напасть на крепость в Вейях, чтобы подчинить себе это богатейшее поселение. Однако он отказался от такой победы, чтобы не вызвать зависти у сенаторов, наградив войско столь великой добычей, и не раздражить народ и чернь, передав все свои трофеи в государственную казну. Поэтому он просил у сената распоряжений, как ему следует поступить. Так все эти лица не решались нанести обиду своим друзьям.

Видишь, я постарался быть как можно более кратким. Нелишне было бы рассказать о многих других вещах, но это потребовало бы чересчур длинных рассуждений. Не хотелось бы забыть только об одном: ничто так не способствует началу и росту дружбы, как благодеяния, поэтому я приведу для Баттисты и Карло несколько изречений, усвоенных мной, когда я в их возрасте занимался науками. Эти изречения здесь очень к месту, а больше о дружбе, как я понимаю, добавить нечего.

ЛИОНАРДО. Я не стал прерывать твою краткую речь, полную удивительных суждений и прекрасных примеров, побуждавших запоминать чуть ли не каждое слово и многие похвальные советы. Ты доставил мне огромное удовольствие, Адовардо, но я не согласен, что ты рассказал нам о дружбе все, что следовало.