Книги стихов

И по всему дому распространяется этот жест,

словно везде зеркала – как мнимые дали

и волосы – последние всходы,

потребовавшие сил, расточающихся окрест,

а они копились целые годы, которые миновали.

8

В такие ночи у меня растет сестра,

умершая до моего рожденья как вчера.

В такую ночь малышка – сущая милашка.

И кажется мне, замуж ей пора.

Слепая

Чужой

Боишься говорить об этом?

Слепая

Нет.

Она не я и от меня все дальше.

Та, зрячая, жила, бывало, громко

и умерла…

Чужой

Мучительною смертью?

Слепая

Смерть не щадит не ожидавших смерти.

Чужая смерть – и та невыносима.

Чужой

Ты ей чужая?

Слепая

Стала ей чужою.

Мать и дитя чужие после смерти,

но ужас первых дней припоминаю,

когда я ранена была всем телом.

Цветущий, созревавший мир

был выкорчеван из меня, как сердце

(казалось мне). Я как земля была,

распаханная, чье глотает лоно

дождь стынущий, мои же слезы,

из мертвых глаз моих неудержимо

струящиеся, как с небес, где Бога

не стало, сиротеющие тучи,

а слух мой ширился, всему открытый,

услышав то, что слышать не дано:

ток времени в лесу волос моих,

в стекле сосудов звонких тишину, —

а между тем касалась рук моих

большая роза белая дыханьем.

И думала я: ночь, всего лишь ночь,

и, кажется, забрезжило уже,

и день уже произрастет вот-вот,

и думалось мне даже: это утро,

оно давно уже в моих руках.

Я мать будила, будто в тишине

не видно мне, как в темноте, ни зги;

кричала матери: «Ко мне, ко мне,

свет зажги!»

Прислушивалась к мнимому лучу,

а у меня подушки каменели;

забрезжило в ночи не мне ли?

А мать рыдала у постели,

но вспоминать я не хочу.

Свет! Свет зажги же! Нет в помине дня.

Весь рухнул мир и придавил меня.

Ты сдвинь его с моей груди,

звездам его верни ты, —

или это могильные плиты?

Вынести неба я не могу.

С тобой говорю я, мама?

А с кем еще? Кто это там сзади?

Кто там за шторой? Зима в засаде?

Мама: вихрь? Мама: тень?

Или это день? День!

Без меня? Какой же день без меня?

И нигде меня не хватились?

Никто не ищет меня?

Значит, мы совсем позабыты?

Мы? Но ты же там;

у тебя есть все, так?

Все вещи зреньем твоим прельщены

и ему льстят.

И даже если поник твой взгляд,

безнадежно усталый,

глаза твои не отзвучали.

…Мои же замолчали.

Цветы мои серее пыли,

мои зеркала застыли.

В книгах моих зарастают строки,

птицы мои одиноки

и разбиваются об оконные стекла.

Вокруг меня все поблекло.

Я в море. Волны жестоки.

Я остров.

Чужой

Но я приплыл к тебе морем.

Слепая

Как? На остров? Где я с моим горем?

Чужой

Я все еще в лодке.

Причалю вот-вот

к тебе. Она все еще плывет.

Моей находке машет мой флаг.

Слепая

Я остров, и я одна.

Я клад.

Когда в моих нервах былые дороги

еще таились, а с ними тревоги,

цепкая память потерь,

мучилась я, как теперь.

И все это из сердца ушло,

сама не знаю куда,

но все равно мне тяжело,

со мною моя беда,

с ней чувства мои, их крик у моих

недвижных окаменевших глаз,

все мои отчужденные чувства;

годами, что ли, они тут стояли,

или недели подобны утратам,

но они, сломленные возвратом,

друг друга могут узнать едва ли.

Пускай до моих дорастает глаз

неизвестный мне путь.

Мне лишь бы шагнуть;

уверенно, как выздоравливающие,

чувства радуются ходьбе

по темному дому тела и мне

пособничают, улавливающие

среди воспоминаний

начаток ранний,

ведущий вовне.

Они бы вышли, но выхода нет.

Стан мой одет плащом из стекла.

Видит мой лоб, рука прочла

стихи на других ладонях;

камни с моей ногой говорят,

а голос вбирает всех птиц подряд

в ежедневных погонях.

Своих не лишил меня мир красот.

Осуществляется перевод

красок в запах и звук,

так что я теперь красоту

слышу.

Каких мне еще наук?

Ветер листает листву.

Ее словами живу,

угадывая печать.

И цветок за цветком срывая в свой час,

смерть не найдет моих глаз.

Чужой

Мне ли не знать.

Реквием

Кларе Вестхоф посвящается

На этом свете час тому назад

одною вещью больше стало; сплел

венок я из листвы; недаром он тяжел,

плющ сумрачный, как будто виноват

он в том, что погружается в закат

вещей, где пьет он будущие ночи.

Наедине с венком во тьме ночной

мне страшно. Невзначай сплетенный мной,

когда не мог я разгадать,

что значит обод, зеленью обвитый,

понять он мне дает: не нужно свиты

другой небытию, и мне блуждать

среди нехоженых раздумий предстоит,

хотя знакомы эти вещи мне.

Вниз по реке плывут цветы, сорванные детьми за игрой; выскальзывает из пальцев один, второй, пока не перестанет быть букетом букет. Потом принести остатки цветов домой, где остается их только сжечь, и, окутанный тьмой, часами, старших обманывая закрытыми глазами, будешь цветы поминать слезами.

Гретель, очень ранней была

смертью одарена ты, смертью

белокурой.

Прежде чем жизнью была ты одарена,

сестрою тебя предварил Господь,

а потом братом,

чтобы чистая близость их обоих, текучесть

показала тебе, что в смерти

твоя участь,

в смерти.

Брат и сестра, родная раса,

изобретены среди соцветий,

чтобы два смертных часа

приобщили к тебе третий,

тебе грозивший тысячи лет,

все жизни – след

смерти наставшей;

тебе, сплетавшей

цветы и видевшей цвет

роз, тебе, людей испытавшей,

обреченную жизнь подарили,

две смерти сперва сотворили,

тебя же приговорили

со сцены померкшей уйти.

Подруга, страшна ли смерть?

Сама посуди!

Плакала ты у нее на груди?

Упала на подушки