Книги стихов

и к ней попала на побегушки,

а в доме никто не спит.

Какова смерть на вид?

Вы же подружки…

А ты вернулась домой.

. . . . . . . . .

Усвой,

как цветет миндаль

в голубизне души.

Сколько чувств и вещей в тиши женщины,

стоит ей любовь испытать,

знаешь ты. Природе дано шептать,

как среди южных теней совершенных

красота длится день за днем,

но только блаженным губам блаженных

она знакома, когда вдвоем

они один мир, один голос, прозрачность

одна и та же; твой голос был тих

(пока не коснулась грозная мрачность

еще нетронутых чувств твоих).

Письма твои вызывали жалость;

как будто солнцем удручена,

чувствуешь ты на юге усталость

и возвратиться обречена;

сиянье тебя измотало,

цвет ощущала ты как вину;

жила ты на юге словно в плену:

целого тебе не хватало.

Жизнь – часть… А целое где?

Жизнь – отзвук… А где же звук?

Круги возрастающего пространства…

Смысл жизни – закон сочетанья.

Иначе жизнь – лишь мечтанье мечтанья,

но произрастанье не здесь.

И ты решила расти,

поспешила расти,

а для нас ты была мала:

улыбка, самая малость улыбки,

всегда немного меланхоличной,

мягкие волосы в тепличной

комнатке, а все остальное —

после смерти сестры лишь платье твое цветное.

За игрою тиха, весела

ты была

очень многими. Каждый знал,

когда ты входила вечером в зал,

каждый знал: теперь время молиться,

с тобою разные лица;

с тобою они вошли,

постигнув твой путь вдали;

и ты постигла его простор,

младшая среди своих сестер, —

сестер вереница —

ты сестрица.

Срок твой пришел,

и этот венок тяжел.

На гроб тебе положат

тяжелый этот венок.

Треснет на гробе крышка,

и черный гнет

платье тебе сомнет;

это не передышка.

К тебе прильнет

плющ.

Расти будет он,

чтобы тебя оплести;

и тебя разбудит в нем ток,

шепоток в шелесте листа,

так чиста твоя суть.

Но тебя не замкнуть;

так теперь ты лежишь;

вглубь тебя распахнута дверь;

и в твою тишь

влажный войдет плющ.

. . . . . . . . .

Так среди кущ

бредут черницы,

держась во мраке

за черный канат,

ибо ты темнее криницы.

По коридорам

твоей крови напором к твоему сердцу

в бесшумную дверцу,

где страданья и воспоминанья,

туда, где конец и начало,

проникнет плющ без помех,

ибо сердце твое отзвучало

и открыто для всех.

Но этот венок тяжел

лишь там, где свет,

лишь среди живых, у меня,

но весов нет

близ твоих сел,

где тебе подарить мой венок я смею.

Стала земля, равновесье примет,

твоею.

Здесь он отягощен моим взором

и каждым коридором,

где мой взгляд

и страхи подряд

его тяготят.

Возьми его себе, он твой,

он совсем готов.

Возьми его,

успокой меня. Он гость в моей судьбе.

Я почти стыжусь его.

А тебе не страшно, Гретель?

Ты больше не можешь ходить?

Не можешь в комнате погодить?

Дитя мое, ты без ног?

Там, где все вместе, останешься ты,

а завтра, когда опадут листы,

тебе принесут венок.

Тебе принесут его, подожди,

венок, что тебе я сплел;

пускай идут ледяные дожди

и цветам не дождаться пчел;

но ты получишь их, ты права;

цветы заслужила ты,

дитя мое, пусть природа мертва

и все поблекли цветы.

Не бойся! Пускай отцвел твой дол

в пустынной сумрачной мгле,

пусть мир, без цветов завывающий, гол,

ты все равно не узнаешь, кто сплел

тебе венок на земле.

Теперь ты узнала, что истекло

и чем нас прельщала мгла;

тебе все равно, что тебя влекло.

Иное ты обрела.

Мала ты была еще вчера,

теперь тебе разрастись пора,

ты лес, где листва и где голоса.

Смерть – не насилие, смерть – игра;

твоя смерть была стара,

когда жизнь твоя началась.

Смерть за тебя взялась,

иначе бы смерть от тебя отстала.

. . . . . . . . .

Смерть витала вокруг меня

или ветер ночной?

Испытала она меня,

и я один с нею одной.

Рука моя не дрожит.

…Я сплел его, я превозмог;

плющ мне вечером повиновался.

Пусть в черном блеске я одинок,

в моих венах кружит

сила моя, венок.

Эпилог

Смерть в нас растет,

владея нами

уже сейчас;

когда смеемся мы временами,

не знаем сами,

кто плачет в нас.

Новые стихотворения. 1907

Ранний Аполлон

Как рассветает между оголенных

пока еще ветвей, хотя во мгле

уже весна, так вспышки отдаленных

стихов сияют на его челе,

для нас почти смертельная отрада;

нет ни единой тени на виду,

и на висках пока еще прохлада

для лавров; розы вырастут в саду

его бровей, чтобы потом летали

все лепестки, и каждый лепесток,

когда бы губы ни затрепетали,

недвижные сейчас, еще не зная,

что значит песня, та или иная,

для них, заулыбавшихся, глоток.

Девичья жалоба

В детстве я всегда мечтала,

быть одна предпочитала,

от подружек далека;

так, одна во всей округе,

жизнь я выбрала в подруги,

приручая на досуге

то картинку, то зверька.

И, не склонная к щедротам,

жизнь казалась мне оплотом,

втайне разве что летя.

Что могло мне быть помехой?

Я была себе утехой,

как любимое дитя.

Вдруг причислена к бездомным,

одиночеством огромным,

как мне быть, не знаю, впредь.

Грудь моя уже холмится,