Книги стихов

и душа взлететь стремится

или лучше умереть.

Песнь любви

Души твоей как избежать мне, как

с ней не соприкоснуться, как над ней

подняться мне к вещам, когда едины

друг с другом вещи? Скрыться ли во мрак

нетронутый, где тишина чужбины,

и не вибрировать, когда слышней

твои трепещут смутные глубины.

Но все, что нас касается, – смычок,

который нашу разность превозмог,

и мы звучим, как две струны звучат.

Но на какой мы скрипке? Кто скрипач?

Неразрешимейшая из задач!

Сладчайший лад!

Эранна к Сафо

Дикий твой порыв – копье метнуть.

Я, копье, не виновата

в том, что песнь твоя меня куда-то

занесла. Обратный тщетен путь.

Родина моя – утрата.

Дома, на девичьей половине

сестры ткут, вернуть меня желая;

вдалеке в печали на чужбине

трепещу я, как мольба немая,

предана красавице-богине,

чей не минет миф, со мной пылая.

Сафо – Эранне

Уподобишь ты меня врагине,

но тебя, копье, оплел мой хмель;

я твоя могила, но, кончине

вопреки, метну тебя, как в цель,

в даль, к родным вещам, к первопричине.

Сафо – Алкею

Фрагмент

Кажешься ты мне чужим и странным,

Женщину во мне ты обнаружь!

Что ж молчишь ты перед несказанным

и стоишь, глаза потупив? Муж

истый! Вещи, скрытые словами, —

неприкосновенный наш запас,

как и наша девственность меж вами

уязвимо сладостна для вас,

как и мы, причастные к усладам,

склонны перед богом затихать;

Митилены яблоневым садом

я сочту, чтобы благоухать

нам в ночи, где зреют наши груди;

почему же только эту грудь,

эту гроздь, отверг ты ради пира

прелести, не смея посягнуть

на меня, но мне осталась лира,

так что все твое я восприму.

Этот бог делить не станет мира

на двоих, привержен одному.

Девичье надгробие

Ты в своем стремленьи неуклонном

возвещаешь вечный свой возврат,

деревце на берегу лимонном,

и твои в пылу неугомонном

груди все еще принадлежат

крови бога.

Странник беспокойный,

женщинам дарующий любовь,

сладостный, как мысль твоя, и знойный

высится над юным телом, стройный,

изгибаясь, как девичья бровь.

Жертва

О благоуханная истома!

Жилы превращаются в цветы;

я стройней с тех пор, как мне знакома

все еще неведомая ты.

Лепестки мои былые зыбки,

опадать их заставляет зной,

но зато звезда твоей улыбки

скоро засияет надо мной.

Все, что длится с детских лет часами,

назову тобой пред алтарем,

на котором жертва мы же сами;

он зажжен твоими волосами,

и венец груди твоей на нем.

Дневная песнь Востока

На берегу лежим или в постели?

Ласкает нас не свежесть ли морская?

Твои ли груди птицами взлетели,

восторг мой взлетом этим превышая?

Ночь, диким населенная зверьем,

которое кусалось и рычало,

чужда нам и страшна, но как в своем

смятении, встречая дня начало,

мы новый день, грозящий нам, поймем?

И лучше нам тесней соприкасаться,

как лепестку и трепетной тычинке,

чтоб не погибнуть порознь в поединке

с безмерным и его не опасаться.

Но тело к телу льнет порой напрасно,

найти в объятьях пробуя приют;

их единенье тесное опасно:

нас души наши тоже предают.

Ависага

1

Ее девичьими руками к ночи

обвили слуги старческое тело;

как сладостно бы время ни летело,

страшил ее на ложе неохочий.

Когда же раздавался крик совиный,

она, боясь неведомой беды,

лицо по-детски прятала в седины

клубящейся царевой бороды.

И звезды, ей подобные, дрожали;

отягощен был запахами мрак;

ей занавеси тоже угрожали

и содроганьем делали ей знак.

За старца между тем она держалась,

и ей на царском холоде в тиши

едва ли бы так девственно лежалось,

не будь она подобием души.

2

Был царь воспоминаньями томим,

днем видел тени прежнего величья

и пса, который был царем любим,

а ночью кровом сводчатым над ним

виднелась Ависага, над морским

безжизненным прибрежьем высь обличья

небесного: грудь звездная девичья.

Он, знавший женщин, только хмурил брови,

как будто старцу сумрачному внове

еще не целовавшие уста.

Не ждал он от зеленой этой ветки,

что освежит она его лета;

он зяб, как пес, чье логово – тщета,

и лишь в крови своей искал последки.

Давид поет перед Саулом

I

Царь, послушай, как влечет игра

струн моих, о чем бы ни гадали

струны, ввергнув нас и звезды в дали,

чтобы мы дождями выпадали,

и в цвету земля была щедра.

Познавал ты девушек в цвету,

ароматом их завороженный,

и меня потом прельщали жены,

и виднелся отрок на посту,

стройный, у дверей настороженный.

Или звук лишился полномочий

Возвращать былое без препон?

Ночи, царь, твои, о эти ночи

и тела, которые охочи

льнуть к тебе, предотвращая сон.

Струны заодно с воспоминаньем.

Но какой дано струне стенаньем

повторить их темный, страстный стон?

II

Царь, ты прошлых лет не потеряешь,

плохи годы или хороши,

ты моей струне себя вверяешь,

но сойди ты с трона, сокруши

арфу, царь; ты струны изнуряешь.

Арфа, словно дерево в саду,

клонится, увешана плодами,

будущими смутными годами:

их я, как и ты, тревожно жду.

Думаешь ты, царь, когда державу

струн моих я трогаю чуть-чуть,

что мальчишеской рукой октаву

тела я могу во сне спугнуть?

III

Царь, таишься ты среди затмений,

но и ты по-прежнему в сетях

не моих ли прочных песнопений?

Холодно на жизненных путях,

где настиг твой гнев мое сиротство

облаком, в котором наше сходство,