Книги стихов

Зверек ли в этой воде?

Где-то было светлее,

но позабыл я где.

II

Представь, что мир окаменел вокруг,

все, чем дышал ты, что тебе светило,

а в этом камне даже не могила,

дыра для сердца твоего и рук.

А то, что будущим привык ты звать,

пульсацией сочти бесперебойной,

внутри тебя осталось раной гнойной,

упорно продолжая нарывать.

А прошлое как жалкий сумасброд,

над ним невольно твой смеется рот,

хоть раньше не смеялся недотрога.

Тюремный надзиратель вместо Бога

свой грязный глаз вперил к тебе в глазок.

И все же ты живешь. Твой длится срок.

Пантера

Jardin des Plantes, Paris

Зверь ходит и не видит небосклона.

Не светит в клетке ни один предмет.

Везде для глаз препона миллиона

стальных полос, а дальше мира нет.

О вкрадчиво грозящая наружность,

вселенной безысходной теснота!

Танцует сила, вычертив окружность,

где в центре воля грезой занята.

Порой приподнимается завеса,

и некий образ, пойманный зрачком,

блуждает в дебрях мышечного леса,

где сердце съест его тайком.

Газель

Gazelle Dorcas

Не рифма ли в магическом созвучье

двух слов ты вся, какой покорна вести

ты, безответная, когда на круче

лба твоего листва и лира вместе;

все прелести твои для нежных строк,

в которых слово – только лепесток

пугливой розы, и глаза смежить

приходится, чтобы могла ожить

ты перед ними; выстрелят вот-вот

четыре все твои ствола прыжками;

но слушает пока еще и ждет

твоя головка, поводя зрачками;

так, обернувшись озером лесным,

купальщица страшится вместе с ним.

Единорог

Упасть со лба на землю, словно шлем,

была молитва вечная готова,

когда средь леса сказочно густого,

на лань похожий, посетил святого

сей странный зверь, являвшийся не всем.

У оставлявших чуть заметный след

проворных ног был цвет слоновой кости;

зверь был в сиянье белое одет,

охотничьей не опасался злости;

как башня, рог на лбу – лучистый свет;

шел тихим шагом свет к святому в гости.

У рта пушок был розовато-сер;

едва блестя, под верхнею губой

белеющие зубы обнажались;

тревожил зверю ноздри дух любой;

в его глазах виденья умножались,

и с ними вне вещей и мер

замкнулся круг сказаний голубой.

Святой Себастьян

Как другой лежал бы, он стоит,

предан воле, ввысь его стремящей,

в трудной позе матери кормящей,

как венок, в себе самом он свит.

Вырастает новая стрела,

трепеща, из чресел поминутно;

только улыбается он смутно,

потому что плоть его цела.

Он расстрелян и при этом жив,

лишь глаза, невольно загрустив,

отпустить готовы грех напрасный,

издали презрительно простив

тех, кто вещью жертвует прекрасной.

Основатель

Он просто заказал картину цеху

художников; являлся ли Христос,

ему в земном пути даруя веху,

и, посулив небесную утеху,

молился ли епископ с ним – вопрос.

Быть может, вправду верующим рос

он, чтоб смиренно преклонить колени,

себя своей навязывая тени,

и собственный свой стан вне злобы дня

взнуздать, как норовистого коня.

Пусть посещением невероятным

мы смущены, пусть не закреплено

свидетельством оно неоднократным,

видение бывает благодатным,

само в себя при нас углублено.

Ангел

Привык он отстранять склоненьем лба

все, что уподобляться может узам,

а сердцу вечным угрожает грузом,

чертя свои круги, судьба.

Их много в небе, занятых полетом.

«Приди, познай!» – они ему кричат.

Но легких рук его ты тщетным гнетом

своим не тяготи, не то закат

их приведет к тебе, чтоб разорили

они во тьме, разгневавшись, твой дом,

как будто бы тебя они творили,

чтобы схватить и сокрушить потом.

Римские саркофаги

Кто думать заставляет нас, что гнев

и суета, которые гнетут,

в теченьи жизни нами завладев,

продлятся дольше в сутолоке смут,

чем разлагается среди колец

и среди идолов тот, разодетый

для саркофага, где свои приметы

успел утратить он, мертвец,

неведомыми ртами хищно съеден,

безмолвными. Но где же затаен

мозг, чье призванье – трапеза такая?

При этом до сих пор водой не беден

ряд акведуков, где былых времен

струится вечно зеркало, сверкая.

Лебедь

Кто выносит лучше или хуже

гнет незавершенного, тот схож

с лебедем, ходящим неуклюже.

Но колеблет почву приближенье

смерти, нас бросающее в дрожь;

лебедю так предстоит скольженье

по воде, где, трепетно глубоки,

радостно расступятся потоки,

ибо со стихией тихо слит,

царственный в своей внезапной славе,

тем уверенней, тем величавей

умудренный плыть благоволит.

Детство

Быть может, я когда-нибудь пойму,

что значит настоящая утрата,

но если миновали без возврата

дни детства, кто мне скажет, почему?

Не признак ли ненастья затяжного —

напоминать, как много в детстве встреч,

когда приходят и уходят снова,

и все это затем, чтобы вовлечь

в жизнь, маловероятную подчас;

мы учимся, как вещи или звери,

терпеть по-человечески потери,

и образ наш переполняет нас.

Мы в детстве, как пастух средь многих стад,

который, даль уподобляя свитку,

на тяготы свои бросает взгляд,

а между тем нанизан, как на нитку,

его сбивает с толку длинный ряд

наглядных, четких, будущих утрат.

Поэт

Крыло мне наносит рану,

мой час, в полете твоем,

но что с моими делать я стану

устами ночью и днем?

Ни дома нет у меня, ни жены,

ни почвы нет, ни основы.

Предать меня вещи готовы,

мною одарены.

Кружево

I