Книги стихов

сухие листья зелены чуть-чуть,

и нужно пристально на них взглянуть,

чтобы увидеть: нечто голубеет.

Они свою оплакивают суть,

которая, бывало, нас манила;

пусть в письмах старых выцвели чернила,

синь может в желто-сером вновь блеснуть.

Не синь уже, а разве только синька.

Передник детский стираный таков.

Что, если для цветка смертельна линька?

Но снова возвращается былое,

дав знать себя в одном из лепестков,

и над зеленым светит голубое.

Перед летним дождем

Таившееся в зелени извлек,

не знаю, что из листьев тихих вынул

и к потемневшему окну придвинул;

вокруг молчанье. Разве что зуёк,

иероним-отшельник средь пернатых,

все так же окликает сумрак рощ

упорством звуков незамысловатых,

но скоро в них свою расслышит мощь,

подкравшись, ливень. Отступить от нас

готовы стены с темными углами,

секретов наших сторонясь несмело.

Обои в зале брезжут зеркалами,

и кажется, что мигом свечерело,

а в детстве страшен был вечерний час.

В зале

В нарядах камергерских господа;

у них жабо – подобье облаков

и, называясь орденом, звезда

сияет из картинной темноты.

Величественных ветрениц черты,

чьи ручки намекают на мечты,

изящны, как ошейник у болонки,

и тут же знатоки, чьи вкусы тонки,

любители старинных пустяков,

которые чужим принадлежат.

Портреты эти нас не сторожат,

и поняли бы нас они едва ли;

они, боясь однажды постареть,

цвести для красоты предпочитали,

тогда как мы мрачнеем, чтобы зреть.

Последний вечер

(Из семейных преданий госпожи Нонна)

И ночью мимо парка шли войска.

Глаза в последний раз от клавесина

он поднял к ней. Она была близка,

и в этом, кажется, была причина

туманящего в доме зеркала

предчувствия, сквозившего в зеркальных

чертах ее, тогда уже печальных,

но тем прекрасней музыка была.

В оконной нише, прячась в незаметном,

ее так сердце билось в жесте тщетном,

что прервалась его игра в ответ,

и виделось в мерцаньи предрассветном,

что кивер черный в зеркале бесцветном

на голову был мертвую надет.

Портрет моего отца в юности

Подернут взор мечтательным туманом,

ласкающим необозримый мир,

где даль влечет к чужим, желанным странам,

при этом, подтвержденный стройным станом,

дворянский с аксельбантами мундир,

и, опершись на сабельный эфес,

готовы руки исчезать, как тот,

кому принадлежат они, исчез,

когда простер их к будущей пропаже,

как будто соблазнительный оплот

был вверен далью нашей тщетной страже,

из глубины тускнеющий изгиб —

вот-вот исчезнешь ты, дагеротип,

в моих руках, чья участь, в общем, та же.

Автопортрет года 1906

Старинная, потомственная знатность

в строении надбровных этих дуг,

синь глаз, не детский ли в глазах испуг,

и мужественно-женственная статность

служителя в отличие от слуг.

Рот в виде рта, которого недуг

не омрачил еще, но вероятность

высказыванья крепнет, а превратность

судьбы на лбу напишется ли вдруг?

Пока еще лишь чаянье – залог

свершенья или, может быть, страданья,

предмет неутомимого гаданья,

но зреют вещи до преобладанья,

и замысел в действительности строг.

Король

Шестнадцатилетний на троне король,

в шестнадцать лет властелин

играет свою в государстве роль,

смотрит мимо седин

вельможных, привлеченный Иным.

Что ему ордена!

Под подбородком уже стальным

холодная цепь Руна.

Смертный перед ним приговор.

Все думают: не решается он

имя свое начертать.

Он принял сам для себя закон:

сперва до семидесяти считать,

но не знает об этом двор.

Воскресение мертвых

Граф смотрит на гробницу,

сквозь щель он видит в ней

родную вереницу:

тринадцать сыновей.

Их встретив честь по чести,

двух жен встречает граф;

выходят обе вместе,

для вечности восстав.

Шел Эрик, не робея,

как будто смерти нет;

Ульрика-Доротея

(семь и тринадцать лет),

что в тысяча шестьсот

десятый мрачный год

во Фландрии почили

и старших научили,

как выходить на свет.

Знаменосец

Идут в одежде жесткой на войну,

кто в ткани, кто в железе или в коже,

и пусть перо на нежный перст похоже,

солдат в суровой замкнутости строже,

а тот несет, как юную жену,

вдаль знамя, символ празднично-нарядный,

так что над ним струится шелк парадный

и на руки ему порой течет.

Ничто его теперь не отвлечет,

улыбка никакая перед часом,

когда случится вражеским кирасам

прорваться к ткани с пламенным окрасом,

а он тогда сорвать уполномочен

полотнище и спрятать под мундир,

лишь девственностью этой озабочен,

и он потом всей армии кумир.

Как последний граф фон Бредероде не попал в плен к туркам

Была погоня жуткая за ним.

Смерть пеструю метавшая вражда

ему грозила. Так он был гоним,

что предков благородных череда

значение утратила. Так зверь

бежал бы от охотников. Но путь

река пересекала, и свернуть

не мог он, потому что в нем теперь

вдруг проявился прежний отрок знатный,

взрослеющий для будущих тревог

средь милых женщин юношески статный,

и в этом сердцу всадника не мог

конь отказать и прянул, безвозвратный,

как в замок, с ним в бушующий поток.

Куртизанка

Венецианским солнцем из волос

моих творит алхимия свой дар,

не золото ли, чей роскошен жар;

мосты бровей, рассадник чар,

влекут опасностью бесшумных гроз: