Книги стихов

Адмет был умереть – и в тот же час.

И скорлупу немыслимого страха

пробил он, руки к богу простирая,

пытаясь неизбежное отсрочить.

На несколько хотя бы лет, пусть на год,

покуда длится юность, пусть на месяц,

на два-три дня, хоть на́ ночь, только на ночь,

на эту вот единственную ночь.

Бог непреклонен. И раздался вопль,

и смолкнуть обреченному невмочь.

Так надрывалась мать, рожая сына.

И старая шагнула к сыну мать,

и кое-как отец приплелся дряхлый;

и, дряхлые, стояли оба молча,

тогда как сын кричал, но проглотил он

свой крик и, посмотрев на них, взмолился:

старец,

отец, на что тебе глоток последний,

которым только поперхнуться можно?

Сам выплюни его! И так стара

ты, матерь,

уже родившая, чего стоишь ты?

И он вцепился в них, как будто выбрал

скот жертвенный, но тут же передумал,

их отпустил, от старых отшатнулся

и, просияв, позвал: «Креон, Креон»,

единственному имени вверяясь.

Таилось у него в чертах иное:

в безмолвном, безымянном ожиданьи

к возлюбленному, к другу молодому

свет хлынул над застольной толчеей.

Не откупиться, видно, стариками

(читалось в нем). Куда они годятся?

А ты… Кто как не ты? Ты так прекрасен.

Друг спрятался за спинами других.

Увидел тут Адмет: идет она.

«Какая маленькая», – он подумал.

Легка, печальна в свадебном наряде.

Другие улицу образовали,

и шла она, шла, шла к нему в объятья

(в раскрывшиеся жалобно объятья).

Он ждет, но говорит она не с ним,

нет, с богом говорит, который слышит,

и слышит каждый то, что богу слышно:

Никто не может быть вместо него,

а я могу. Я здесь одна готова,

я кончена. Осталось что еще

мне в этой жизни? Умереть – и только.

Пославшая тебя за ним неужто

не говорила, что готово ложе

в подземном царстве? А со мной прощанье,

прощанье на прощанье.

Все смертные, как я, навек уходят.

Я ухожу, чтобы тому, кто муж мой,

ничто внизу лежать не помешало,

и смерть его отсрочена моей.

Как ветер переменчивый на море,

бог отвернулся от ее супруга,

к ней подступил, как подступал он к мертвым,

а на него махнул рукой небрежно,

как будто жизнь продлил ему стократно.

Тот, как во сне, тянулся к ним обоим,

вслед ринулся, чуть не упав при этом,

а бог спокойно с нею шел средь женщин

заплаканных. И вдруг увидел он,

что на него она с улыбкой смотрит,

сияющей, как, может быть, надежда,

почти обет, предчувствие возврата

из глубочайшей смерти в жизнь, к нему,

произрастанье —

на колени пал он,

глаза себе перстами зажимая,

чтоб лишь ее улыбку видеть впредь.

Рождение Венеры

Когда сменилась ясным утром ночь,

робевшая от бури громогласной,

еще раз вырвался у моря крик,

и медленно вернулся в глубину

с небес, где брезжил день в своем начале,

когда вознесся крик и канул к рыбам,

глубь родила.

Забрезжил в пене волн-волос к восходу

стыд стад морских, и с краю плоть ее

в смятеньи, влажно-белая, всплыла

и распустилась, как зеленый лист,

свой нежный разворачивая свиток,

в морскую свежесть простирая тело,

вся вверившись нетронутому ветру.

Колени словно луны ясной ночью,

обласканные облаками бедер;

в скольженьи плавном узких икр-теней

ступни светящиеся напряглись;

глотающие горла, нет, суставы

подвижные.

Уста сосуда тело берегли.

Так нежный плод лежит в младенческих перстах.

В пупке, как в кубке, только сумрак был,

несвойственный сиянью этой жизни.

Чуть видная волна взбегала к паху,

чтобы потом, затрепетав, отхлынуть,

и слышался при этом тихий плеск.

И как лесок березовый в апреле,

без тени солнцем только что пригрет,

срамная отмель млела, не таясь.

Похожи были плечи на весы,

уравновешенные стройным телом,

которое струею водомета

из чаши возносилось, чтобы руки

и волосы струились тут же вниз.

Потом ее лицо приподнялось,

потупившееся в затменьи кратком,

небесную сияющую высь

почтив отвесным склоном ниже губ.

Как стебель, полный сока, и как луч,

вытягивалась шея с непривычки,

и так же руки к берегу тянулись,

уподобляясь шеям лебединым.

И, вызван ранью сумеречной тела,

повеял ветер или первый вздох,

и нежными ветвями вен-деревьев

чуть слышно зашумела кровь, струясь

с журчаньем над глубинами своими.

А ветер креп, и проникал уже

дыханьем сильным он в другие груди,

и переполнил их, как паруса,

недостижимой движимые далью,

и к берегу повлек девичье тело.

Так приплыла богиня.

А за ней

приветливо пролег подросток-берег,

и до полудня злаки и цветы

в тепле переплетались, как в объятьях

там, где она бежала или шла.

Но поднялось в тяжелый час полудня

вторично море; выброшен дельфин,

весь красный, был волной на то же место,

разъят, смят, мертвый.

Розы в сосуде

Ты наблюдал, как схватывались в драке

два мальчика, в одно сцеплялись нечто,

и по земле тогда каталась ярость,

как пчелами облепленный медведь;

ты видел мимов, громоздивших позы,

и лошадей, которые свалились,

взорвавшийся свой потеряли взор,

и челюстями череп выдавался.

Но этого нельзя не позабыть,

когда перед тобой сосуд, где розы,

незабываемое бытие,

и в то же время крайняя наклонность

к небытию, призыв и неприступность,

вот это наше: крайность и для нас.

Произрастание беззвучной жизни,

из пустоты стремленье распуститься,

для распустившейся уже суженье,

почти без очертаний, лишь сохранность,

и редкостная нежность в сокровенном,

лишь самоосвещенье на краю,

когда не это, что мы можем знать?