Книги стихов

но, как неустойчивый сосуд,

выше славы держится она,

хоть и к ней крадется темнота.

Венецианское утро

Посвящено Рихарду Бер-Гофману

Как свет в окне вельможно-прихотливом

средь будничных волнений и забот,

сияя, с неба город переливом

в теченье чувств и зыблющихся вод

нисходит, брезжит всюду и нигде,

успев явить опаловым рассветом

вчерашнее изменчивой воде

каналов, где заманчивым секретом

таящаяся даль, по всем приметам,

как нимфа в чутком трепетном стыде,

поскольку с нею Зевс в такую рань

под звон серьги, тогда как на просторе

возносится San Giorgio Maggiore,

прекрасному платя улыбкой дань.

Поздняя осень в Венеции

Дни всплывшие ловить себе дороже,

хоть город ценит свой улов.

Стеклянные дворцы звучней и строже

в твоих глазах. На нитях средь садов

свисает лето, чьи марионетки

устали двигаться бегом;

леса-скелеты простирают ветки,

откуда ночь в подъеме волевом

морского побуждает генерала

галерами пополнить арсенал,

весь воздух просмолив, чтоб не застала

заря врасплох, и в море рулевые

держали курс, и флаги боевые

большой попутный ветер колыхал.

San Marco

Собор в Венеции

Свод этот вырастает изнутри

и в золоте сияет мозаичном

подобьем круглосуточной зари,

а государство в сумраке первичном,

где образуется противовес

живого света, новое начало,

чтобы вещей обманчивых не стало,

и ты в сомненьи: кто уже исчез?

И галерея для тебя – рудник,

где ближе к своду лишь сиянье дня,

и видишь ты яснеющие дали,

и доли нет священней в этот миг,

но кони так до времени устали,

что навсегда недвижна четверня.

Дож

Взглянуть могли послы, как, зависть множа,

теснились присные вокруг

кумира золотого или дожа,

нашпиговав шпиками сонмы слуг,

чтоб, нанося ему тайком урон,

робко урезывать его права,

при этом же (так в клетке кормят льва)

питая власть его, а он

едва ли видел в полусне стихию,

которая смиряет синьорию;

он большего, пожалуй, бы достиг,

но, горделивому противясь бреду,

уже не верил дряхлый мозг в победу,

что выдавал его поблекший лик.

Лютня

Я лютня. Если хочешь, опиши

мое прелестно сводчатое тело,

сказав: как смоква, и оно созрело,

а темнота не без души

моя, как сам ты видеть можешь. Вот

тьма Туллии. Как у нее в срамной

ложбинке; были волосы, как свод

над залом светлым там, где мной

играла, звуки все мои присвоив,

и пела, пела все нежней,

пока, слаба, среди своих покоев,

не догадалась, что таюсь я в ней.

Охотник до приключений

I

Там, где были ввергнутые в ясность,

примерещившийся вдруг

появлялся и при нем опасность

с блеском угрожающим вокруг,

и вступил он в эту сферу тоже,

подавая веер герцогине,

только что упавший по причине

тайного желания его же,

так что в нише мешкал он оконной,

где виднелись парки далью сонной,

а за карточным столом успех

выпадает воле непреклонной;

выиграл и, взоры всех

привлекая, держит их упорно,

нежность и сомненье лучше зная

в зеркале, где чувство непритворно,

так что ночь без сна очередная

длится, не давая отдохнуть,

будто розы в сумерках прозрачных —

матери его детей внебрачных,

и растить их нужно где-нибудь.

II

Вместо дней не наступивших воды

в подземелье хлынули к нему

через угрожающие ходы,

чтобы он ударился о своды,

вечно погруженные во тьму;

и припомнил он свое былое

имя, именам теряя счет

в беге жизней, в сумеречном рое,

ускоряющем полет

в приближеньи жизней со смертями,

и, такими грозными гостями

окруженный, он один

среди жизней, пусть неутоленных,

теплых до сих пор, уже продленных

над скоплением руин,

и хоть он, дрожа, страшился гнева

оживающих картин,

мнилось, любит его королева,

он в ее объятьях властелин.

И в который раз прельщала сложность,

отроческая неосторожность,

отрекающаяся потом

от шагов, суливших лишь надлом,

и всегдашний был таков зачин,

потому что дальше склеп и прах,

но, не чуждый веяньям тревожным,

продолженьем все-таки возможным

тот же воздух снова пах.

Выучка сокола

Государю тайн привычных мало.

В башне, где давно померк закат,

видел канцлер: кесарь тороват

на труды; стремглав перо писало

смелый царственный трактат,

через каллиграфа возвещая,

как ходил ночами кесарь в зале,

тварь, настороженную вначале,

к будущему действу приобщая,

чтобы хищник превозмог испуг,

так что государю недосуг,

или сердце не было готово

вслушиваться в музыку былого,

глубоко глубинный звук

отвергая ради молодого

сокола, чью кровь и чью заботу

забывал он, предвкушая дичь;

и рукоплескали все вельможи,

сам он возносился, с птицей схожий;

сокол же взлетал, как ангел Божий,

чтобы, в небе завершив охоту,

цаплю прямо в воздухе настичь.

Коррида

Памяти Монтеса, 1830

Выбежав, сперва казался мал

и пуглив, но в страхе был задор,

так как своенравен пикадор

с множеством преследующих жал,

бандерилий с лентами, но так

недруг ненавистный беспощаден,

что уже был в ярости громаден

загнанный, чья голова – кулак,

стиснутый не против ли пустот,

нет, с хребта крюками окровавлен,

нагибает он рога, направлен

на того, и перед ним лишь тот,

кто, в глазах затравленного длинный

в золото-сиреневом шелку,

кружит, жалит, словно рой пчелиный,

перед смертоносным начеку,

выпустив его из-под руки,