Книжка-подушка

Надо, конечно, ехать в Москву на выборы, голосовать за боевую прекрасную Баронову и против опереточного профессора-гомофоба, любимца интеллигенции, так гражданский долг велит и требует ему подчиниться, но ведь оба они не пройдут, и все это твердо знают, выиграет Гончар Николай Николаевич, бесцветный, безвредный, безвкусный, как обезжиренный творог, он в ЦАО всегда побеждает, ну и зачем в этом участвовать? А по партийным спискам голосовать совсем нелепо. Ехать полтора часа с дачи в Москву, чтобы написать в бюллетене главное русское слово во всех графах и потом еще сверху? Или забрать его домой на подтирку? Деньги на пипифакс пока еще есть, зачем тогда бюллетень? А здесь хмурое плачущее небо без июльской сверкающей показухи, зато со всем своим милосердием, и до сих пор цветут гортензии.

Баронова, прости!

28 сентября

Хочу написать про мою семью вековой давности, которая на фотографии. Точность всегда полезна: карточка сделана не сто, а девяносто лет назад, что существенно: это конец двадцатых годов в городе, который уже назывался Ленинградом. В центре мой прадед Павел Ильич Тимофеевский, военный врач, во время Первой мировой войны генерал санитарной службы. В Петербурге на Литейном, 15 – вместо этого дома уже давно пустота – занимал второй этаж по фасаду и во флигеле, где жил он, его жена, трое детей и три человека прислуги. Павел Ильич был умеренно оппозиционным, колебался между октябристами и кадетами, с энтузиазмом воспринял Февраль, в котором увидел триаду Россия – свобода – Бог. В одну сторону от дома был Спасо-Преображенский собор, в другую – Пантелеимоновская церковь, оба храма неподалеку, семья была русская, интеллигентная, либеральная и православная, и тут не возникало никаких противоречий.

В конце двадцатых, когда снята эта фотография, все еще не полностью безнадежно: Пантелеимоновскую церковь скоро закроют, но пока там идет служба, дом на Литейном, 15 пока на месте, но от огромной квартиры у семейства Павла Ильича осталась пара комнат, разоренный быт, уже коммунальный, на полпути из профессорского Петербурга в расстрельный Ленинград. Пока на полпути. Пока у прадеда есть работа, преподавательская, в Военно-медицинской академии. В БМЭ Павел Ильич «специалист в области организации и тактики медицинской службы, доктор мед. наук (1935), бриг-врач (1935)». Советская справка дышит благополучием. В 1938 году рухнули его остатки: прадеда арестовали. Но это случилось десятилетием позже фотографии – пока семья вместе.

Слева стоит старший сын Тимофей Павлович, он будет известным ученым-изобретателем, в память о нем в Петербурге сейчас проводят Тимофеевские чтения; на фотографии бритоголовый молчел, страдающий от запрета иметь домработниц, такая большевистская блажь воцарилась тогда, ненадолго, впрочем. Его брат, Павел Павлович, мой дед, он на фотографии справа, сочинил про это стихи:

Приходит поздно Тимофей,
Нет больше добрых Тима фей,
Никто не скажет: «На-ка чай!» —
Возьми и примус накачай.
И, домработниц заменя,
Налей стакан и за меня.

Дед мой участвовал и в боях на Халхин-Голе, и в финской войне, и в Великой Отечественной, мне тут сказали, что о нем вспоминает Жуков, надо поискать. Так же, как и его отец, дед был военным врачом, и так же, как мой отец, писал стихи, это, выходит, наследственное. Стихи у деда были чудесные, очень культурная версификация, такие крепкие «бывшие» стихи, альбомные и гумилевские, еще я помню, как он гладил меня по детским густым волосам и говорил, что у него были такие же, и вода в них стояла, не могла протечь, и меня поражало это болото на плешивой голове, поверить, что раньше она выглядела иначе, я не мог.

И прадед, и прабабка (она сидит слева) умерли задолго до моего рождения, дед – когда мне было восемь лет, Тимофей Павлович прожил до глубокой старости, но я по глупости своей мало с ним общался, и единственный человек на этой фотографии, кого я хорошо знал, это дочь Павла Ильича (она сидит справа), моя двоюродная бабка, тетя Катя, как ее все называли.