Книжка-подушка

Когда 11 сентября телевизор показывал мусульман, пляшущих от счастья и радостно бьющих в бубен, мы смотрели на это с ужасом и отвращением, конечно, но и с чувством удовлетворенного превосходства: мы – не дикие, мы – просвещенные белые люди, христианской веры, европейской цивилизации, не станем себя так вести, никогда. Чувство превосходства – самое ложное на свете, белые люди, христианской веры, европейской цивилизации прыгают сейчас от радости на обломках самолета, в котором разбились наши близкие, журналисты и музыканты, доктор Лиза – великая подвижница, лучшее, что есть на родине. Но даже если бы там сидели сплошь крокодилы, зачем радоваться чьей-то гибели? Но радуются, и шумно. Заходить в некоторые углы фейсбука сегодня можно, только предварительно надев калоши (по бессмертному выражению Корнея Чуковского). Мы – такие же дикие, и в день Рождества Христова по григорианскому календарю самое время покаяться в напрасном чувстве превосходства.

27 декабря

60 тысяч подписей под петицией о лишении Божены гражданства и статья в КП с требованием судить суку, чтобы села на нары, пошла по этапу или встала к стенке, это та же Божена, вид сбоку. Одна смеялась, ха-ха, над разбившимися в самолете, другие за ха-ха хотят казней вавилонских. И там и там полная неадекватность, выпадение из всех социальных понятий, из элементарной человечности и здравого смысла, сумасшедший дом, властно требующий к себе внимания. И там и там ветхозаветная мстительность, театрально вышедшая на подмостки, ставшая жестом и пиаром. И там и там одна пена, конечно, все понарошку, слава богу.

Но самолет-то рухнул по-настоящему.

29 декабря

У меня сейчас выходит книга эссе, называется «Весна средневековья», это памятник любви ко мне моих близких; Люба Аркус, великое ей спасибо, отрыла мои тексты, заставила меня их перечесть и сложить композицию; Аркаша Ипполитов подобрал к ним иллюстрации, разную прекрасную старую живопись; никто бы никогда не сделал этого с таким знанием, с таким глубоким и вдохновенным пониманием; но главное в книге – обложка, Николина картина «Курсанты и балерины», самая моя любимая: про изощренность и простодушие, про их тягу друг к другу, про эрос; про напряженный ритм пуговиц и погон, мужской мир; про магию спины и плеч, которая ему противостоит, женскую линию, розовый цвет; про диалектику светского и советского, про их отталкивание и единство. Это великая работа, она сделана тридцать лет назад, я с ней всю жизнь прожил. В центре, кстати, спина Наташи, с нее списано, четверть века назад она растворилась, ушла с концами, в один день бесповоротно, чтобы нигде, никак, ничем о себе не напомнить. И это бы у нее вышло, если бы не картина «Курсанты и балерины», она у меня всегда перед глазами.

29 декабря

Воспоминания, как блохи, которые скачут под платьем так, что, кажется, оно ходит ходуном.

29 декабря

Говорят, «Последний адрес» установит в Питере табличку Юрию Юркуну на Рылеева, 17–19 – дело хорошее, даже очень. Из этого дома, где он больше двадцати лет жил, его забрали в феврале 1938-го, а в сентябре того же года уничтожили. Обыкновенная история. Но сам Юркун – необыкновенный, литератор и художник, красавец и любовник, герой стихов и дневников великого поэта Михаила Кузмина, его многолетний спутник, воспетый писателями, додуманный читателями, человек-миф, исключительный par excellence. Правда, таблички «Последнего адреса» не об этом – они о терроре, не знавшем исключений, о бессчетном множестве замученных, среди которых оказался и Юркун. Четыре даты – когда родился, когда арестовали, когда расстреляли, когда реабилитировали – привычные, стандартные, как у людей, вот вам и весь Юркун, ставший бессчетным множеством, тем, что остается у нас от исключительности. Русский мир – а кто же еще? – стирает ее в пыль, к законной радости современников и потомков. Прочитал у автора, называющего себя атомным православным, про «скандальный код ахматовской „Поэмы без героя“ с Кузминым, Судейкиной и всей этой грязью». Это он так промокнул свой одышливый похотливый рот кружевной слободской салфеткой.

30 декабря

Складываю сейчас из фейсбука другую книгу, читаю тексты, написанные за пять лет, и вижу, как аукнулись в них «Записки у изголовья». Великие записки, любимая Сэй Сенагон. Вся юность с ней связана, а нынче ее, боюсь, не знают. Какое там «нынче»? – двадцать лет назад Гринуэй сделал экранизацию «Записок», и ничего о них не слышавшие переводчики обозвали Pillow book «Книжкой-подушкой». Потом исправились, но я своими глазами видел это дурацкое чудесное название. Оно, в самом деле, удачное – потому, что дачное, мы читали «Записки» в пору пятой луны, когда льют дожди, и в спутанных ветках деревьев вдруг прозвучит кукушка, ее волнующий сердце голос. Книжка у изголовья, с которой засыпаешь, она и есть подушка, книжка-подушка с Подушкинского шоссе, мокрая и жаркой охрой покрытая – куда ж без этого.

31 декабря