Книжка-подушка

Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.

Это Гумилев про террориста Блюмкина, причастного к убийству немецкого посла Мирбаха. Вспомнил эти стихи, читая сейчас статью про террор заговора, плохой, разумеется, и террор отчаяния, который, видимо, надо понять и простить – так в тексте не говорится, автор опытный и осторожный, но весь пафос его именно в этом. Да и само слово «отчаяние» взывает к состраданию, автор, повторю, опытный, знает, как слова работают.

Убийство Мирбаха – классический пример террора заговора, интрига продумана, цель ясна: сорвать Брестский мир. В терроре отчаяния цель с интригой просматриваются вяло, все поглощает отчаяние, исчисляемое не единицами, а десятками, сотнями жертв: сел в автобус и въехал в рождественскую толпу в Берлине или в праздничное гуляние в Ницце, безмерность отчаяния не знает мещанских мер.

Убийство графа Вильгельма фон Мирбаха – несомненная мерзость, и я никогда не понимал обаяния бритоголового Блюмкина, по всей видимости, присвоившего себе чужой выстрел, скромно не отрекавшегося от славы убийцы, о чем, в частности, свидетельствуют и стихи Гумилева, хотя современные историки считают, что немецкого посла на тот свет отправил Андреев, блюмкинский помощник совсем не романтического, а вполне плюгавого вида. Так или иначе, убийство Мирбаха – мерзость. Но там был расчет, там с помощью одной жертвы хотели поменять ход Мировой войны. Террор отчаяния гораздо, несравненно большая мерзость – именно потому, что все застит отчаяние: отсутствие причинно-следственных связей и умопостигаемых целей компенсируется горой из трупов.

Видит Бог, расчет человечнее отчаяния.

21 декабря

Статью про регентшу церковного хора, которая зарабатывает проституцией, ругают за то, что она выдумана. Но в самой выдуманности греха нет. Чистой журналистики, свободной от писательства, уже давно не встречается, как не часто встречается и чистое писательство, свободное от журналистики. И беда авторши не в том, что она наврала, а в том, что плохо наврала, не интересно, не правдоподобно, не изучила матчасть, не подумала, про что пишет, – это вообще хуже всего. Статья, сочиненная для скандала, пуста, длинна и скучна. Кроме букв, в ней ничего нет – ни греха, ни раскаяния, ни высоты, ни падения, ни страдающей высокодуховной Мармеладовой, ни сладострастной хохочущей Мессалины. В храме попела, потом дала, как рыгнула.

Эта животная рефлекторность без человеческой рефлексии – умной, глупой, любой – вполне себе тема, но авторша к ней даже не подступает, хотя материал сам напрашивается. После двух работ – для души и для тела – героиня ищет себя, посещая кружки: «драмкружок, кружок по фото, хоркружок – мне петь охота». В детский мир Агнии Барто у нее вписался хуйкружок. Вот вокруг этого и должен был строиться текст, здесь его драматургия, особенная стать, метафора и, прости Господи, смысл: нынче, когда все мельтешит и мельчает, даже круги ада становятся кружками.

22 декабря

Прачечная объявила конкурс на создание сценария фильма о новой святой – Зое Космодемьянской. Рабочее название – «Страсти по Зое».

«Она – святая, такая же святая, как 28 героев-панфиловцев, как сотни и тысячи наших предков, отдавших свою жизнь и принявших страшную гибель за наши жизни. Относиться к их жизням можно только как к житиям святых…» – заявил Мединский.

Кто бы там ему объяснил, что страсти по Иоанну или по Матфею, прослышав про которые он придумал свое нелепое название, это страсти Господни в изложении Иоанна или Матфея и, называя сценарий столь претенциозным образом, он саморучно опускает Зою, переводя ее из мучениц в свидетели. Берет и одним названием уничтожает подвиг, смахивает его в мусорную корзину. И, главное, чего ради? Герои войны в самом деле герои, прекрасные, навсегда любимые, зачем делать из них святых? – им бы это не понравилось. Но партия велела взять самую высокую ноту, и, когда голос до нее доходит, он дает петуха, визжит, пищит, хрипит, одна надежда, что потом обрывается.

25 декабря