Книжка-подушка

Друзья вечером ходили в ресторан «Турандот», разговорились с официантом и узнали, что хуй стоящего там Нептуна время от времени драпируют: его обвязывают простыней, белой и девственной, как платье невесты. Этого требует половина русских свадеб и все, как одна, мусульманские. Последние не просто требуют, а махают руками и плюются на эдакое бесстыдство. Бесстыдство, однако, изваял Джамболонья в середине XVI века, то есть без малого 500 лет назад, – в интерьере «Турандот» воспроизведена копия его знаменитейшего Нептуна. И стоит он там не так просто, дураком с мороза, а в не чуждом себе интерьере, в псевдофлорентийском дворике, который продуманно отсылает ко всему самому изысканному и аристократическому, что только есть на свете, от итальянского маньеризма до русской усадьбы, ко всему самому европейскому в Европе и русской культуре. И вот посреди такой пирдухи – хуй, в самом центре. Правильно говорит Рамзан Ахматович: «У большинства европейцев нет по большому счету ни культуры, ни нравственности». Вот уже 500 лет как нет. Это я к чему? К тому, что противопоставление «элиты» и «быдла» оно не только мерзкое, оно, хуже того, не точное. Нет никакой отдельной пещерной слободы, делегировавшей Милонова и Мизулину на нашу голову, пещера повсюду, во всех элитах, в ресторане «Турандот», в фейковом флорентийском дворике. Ханжество – наша общенациональная идея.

P. S. Прибежали читатели, которых в этой истории поразило только слово «хуй». Все остальное ладно, а это: какой ужас, постыдитесь, нельзя же так! Хорошо, так не нравится, а как нравится? А нравится «мужское достоинство» – та же простыня для Нептуна, только словесная. Но достоинство еще гаже простыни. Оно карикатурный эвфемизм, словно позаимствованный у Зощенко, и поражает даже не мещанской пошлостью, образцовой, выставочной, а брутальным макабром, ровно тем, с чем вроде бы борется. Ведь такое понятие, как «достоинство» – высокое, сложное, многообразное, очень значимое, – сводится к источнику сладострастия, к детородной функции, к мочеиспускательному приспособлению. Вот вам и все достоинство. Разве мало? Этим, собственно, и ужасны замысловатые изобретения ханжества: они гораздо циничнее простодушного мата.

Как-то при советской власти, заняв очередь в поликлинике, принялся от скуки разглядывать стенгазету, посвященную случайным связям. В центр были помещены украшенные виньетками стихи Тютчева:

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

19 сентября

Текстик Семеляка, прихотливо вьющийся от Авы Гарднер, это чистый восторг, правда. Каждое слово, вся реплика, но особенно вот этот кусок: «Я записал адрес, в смятении повесил трубку и аккуратно спросил у сидевшей неподалеку Yunna Bakal, не знает ли она какого-нибудь Кушнира́, помимо собственно поэта? Ну конечно, говорит Юнна, это музыкальный критик такой известный. А кто же, спрашиваю, еще известные? Ну как кто – Юнна совершенно как Коробочка Чичикову, начала перечислять – Помещиков. Яроцкий… И назвала еще несколько сакральных имен».

Лет двадцать назад я учил корреспондентов Ъ писать светскую хронику. «Тут крупной солью светской злости стал оживляться разговор». Без злоречия разговор не оживишь, светскую хронику не прочтешь, но после первой же самой мелкой соли корреспондентов бы моих выставили вон. Надо было овладеть таким невинным чистосердечным злоречием, к которому придираться совестно. Ничем подобным, они, конечно, не овладели – учить нужно на сегодняшних образцах, а не на Ивлине Во. Вот этот кусок Семеляка я бы поставил в учебник. Как походя, на легком дыхании, превратить сакральные имена в мертвые души, не сказав при этом ни одного дурного слова? А вот так. Никто из светских обозревателей, включая великую Божену, такой техникой не владеет. А может, это и не техника вовсе? Чем жарче пахнет роза, тем больнее она колется.

20 сентября

Как и многие другие дети, я очень люблю и ценю своего отца. На днях он ездил в Петербург, где у него был творческий вечер, и там написал стихотворение, мне совсем родное и близкое. Хочу его здесь выставить.