Книжка-подушка

ПЕТЕРБУРГ

Здравие И. А. Крылова! – Единодушно и единогласно громко приветствовали умного баснописца, по справедливости занимающего ныне первое место в нашей словесности. И. А. встал с рюмкою шампанского и хотел предложить здоровье Пушкина: я остановил его и шепнул ему довольно громко: здоровье В. А. Жуковского: и за здоровье Жуковского усердно и добродушно было пито, потом уже здоровье Пушкина!

М. Е. Лобанов. Обед у Смирдина (19 февраля 1832)

Где проспектов параллели
Меж похожих так аллей,
В поле Марсовом в апреле
Вместе с бабушкой моей,
В поле Марсовом на воле
Я верчу свое серсо,
Я отважный рыцарь, воин,
И – упало колесо.
Сердце сжалось, сон, усталость,
Тук-тук-тук… и станет стыть.
Что останется, осталось,
Что извечно, будет быть:
Черный твой квадрат, Малевич,
Остальное все на слом,
Летний сад, Иван Андреич,
Третье место за столом.

13.09.2013

24 сентября

Письмо Толоконниковой про сегодняшний мордовский лагерь, который такой же, как три четверти века назад, словно сошедший со страниц «Крутого маршрута», это, конечно, мощнейший удар под дых. Все Надежда расставила по местам. Мы тут стенаем, мы тут страдаем – выставку запретили, фильм не дают снять, нечем дышать, православный талибан вцепился в горло – это ли не Апокалипсис? Нет, мои дорогие, это солнечная воздушная прогулка, зонтики и шляпы, вечный карнавал, отплытие на остров Цитеру.

24 сентября

В продолжение темы Юпитера и Ганимеда. Я сегодня перебрал в компьютере множество картинок на этот сюжет, и все, доложу я вам, прекрасные. И Джулио Романо, и Корреджо, и Рубенс. И везде парящий брутальный орел, и везде Ганимед – сладкий, сладостный и сладчайший. И посреди всего этого тупая мохнатая птица впилась в младенца, кричащего и писающего от ужаса, – панк Рембрандт пришел оттоптаться на священной солее. Очень свободный был жест. И очень шокирующий. Ничего, кроме восхищения и благодарности, мы сегодня к нему не испытываем.

Только не надо мне говорить, что Pussy Riot не Рембрандт, а искусство не вера. Я помню об этом, спасибо. Но хорошо бы к тому же помнить, что свобода всегда шокирует. Независимо от темы, независимо от места, времени и образа действия, независимо от глубины автора – глубина зрителя одинаковая. Эта величина неизменна.

25 сентября

О. Кураев, комментируя сегодня реакцию православных на письмо Толоконниковой, пишет у себя в ЖЖ: «Странная озлобленность вроде бы христиан в комментах вокруг письма из колонии. Письмо ведь не об особых страданиях автора, а о мучениях тысяч заключенных женщин. Человек кричит о боли и унижении. В ответ вроде бы христиане говорят, что наши лагеря – лучшие лагеря в мире и что страдать там положено. Вновь скажу: вспомните диалог доктора Гааза и митрополита Филарета именно на эту тему… И еще после этого письма мне было бы интересно спросить жен гг. полицейских: каково им гладить и чистить мундиры своих мужей, пошитых руками плачущих и униженных рабынь?»

О. Кураев не приводит в этом посте диалога доктора Гааза и митрополита Филарета – наверное, потому, что пересказывал его недавно и считает пересказ ненадобным, мол, его и так все помнят. У меня нет такой уверенности.

Федор Петрович Гааз – святой доктор XIX века, посвятивший свою жизнь облегчению тяжкой участи заключенных. Кони, написавший о нем очерк, свидетельствует, что он ходил по своей комнате в кандалах, желая удостовериться, что испытывает человек после восьми часов этапа, двенадцати часов этапа и так далее. Он хотел все знать про муки, чтобы, не дай бог, их не приуменьшить и сделать слишком мало для страдальцев. Он сделал для них много, даже чрезвычайно много вопреки и светской, и духовной власти. Диалог доктора Гааза с митрополитом Филаретом в книге Кони выглядит так: