Книжка-подушка

Ездил в Ростов Великий, где великие церкви и великое русское провинциальное палладианство – целые улицы, застроенные гостиными дворами, покосившимися с конца XVIII века клоповниками в два этажа с их неуклюжей, простодушной щемящей грацией. В одном из таких этажей расположилась антикварная лавка, торгующая иконками, крестами и до кучи живописью, русской преимущественно, но и итальянской или, по крайней мере, итальянистой. Одну из картинок я сфотографировал – «Святое семейство с Иоанном Крестителем», как бы XVII века, как бы болонская школа. Хотят по-божески – 150 тысяч рублей и еще 10 % готовы скинуть. Послал фотографию Ипполитову. Аркаша тут же указал на первоисточник – офорт Аннибале Карраччи Madonna della scodella (Мадонна с миской). Офорт, конечно, виртуознейший, рядом с которым ростовская живопись совершеннейший примитив. Когда, где она сделана? Может, в Италии, сразу за Карраччи, а может, в России в конце XVIII или даже в начале XIX века. Недаром св. Анна из офорта Карраччи стала в живописи св. Иосифом – так сюжет привычнее, понятнее, да и баб меньше. И вообще живопись из лавки похожа на болонцев, как ростовская архитектура на Палладио: такая же простодушная щемящая грация. И, в сущности, все равно, какой она страны, какого века, в любом случае это наша великая «девятнашка», болонские академики – любимые художники русского ампира. Братья Карраччи, Гвидо Рени, Доменикино, Гверчино, Альбани в подлинниках, репликах и копиях разошлись по усадебным анфиладам. Парки бабье лепетанье, спящей ночи трепетанье, жизни мышья беготня; красная мебель, диваны с карнизами, кресла с сухариками, шкафы с желудями; Мадонна с миской и тут же миски; может, ты привык, отец мой, чтобы кто-нибудь почесал на ночь пятки, покойник мой без этого никак не засыпал.

23 августа

Читаю письма Гоголя.

«Если бы вы знали, с какою радостью я… полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь. – Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр – все это мне снилось. Я проснулся опять на родине и пожалел только, что поэтическая часть этого сна: вы да три, четыре оставивших вечную радость воспоминания в душе моей не перешли в действительность».

Это из письма к Жуковскому. Что изменилось за эти почти 200 лет? Даже слово «полетел» тогда было.

27 августа

Слава Шмыров тут задался вопросом: «А вот возможно было бы среди россиян сегодня провести конкурс на тему: у кого в семье есть самые древние артефакты, но не полученные по случаю, так сказать, из коллекционных побуждений, а связанные именно с предками, фамилией?.. Революции, вой-ны, эмиграция, репрессии – все это сделало нашу нацию одной из самых безбытных в мире. А где безбытность, там, подозреваю, и безбытийность. И это многое, полагаю, определяет в сегодняшних словах и поступках соотечественников… Хотя ужасно не хочется чувствовать себя причастным к нации тотальной шпаны».

Чувствовать себя причастным к нации тотальной шпаны никому не захотелось, и народ прибежал в комменты, тряся своими чашками и ложками. Но многое ли они дают? Чашки, ложки, мебель всякая, даже портреты предков – это бывает, и что с того? Вот у Андрея Тарковского, сразу в комментах помянутого, наверняка было, по крайней мере могло быть, доставшееся от отца и деда. См., например, у Арсения «Тогда еще не воевали с Германией» – «Зато у отца, как в Сибири у ссыльного, / Был плед Гарибальди и Герцен под локтем». / «Ванилью тянуло от города пыльного. / От пригорода – конским потом и дегтем». И плед Гарибальди и, тем паче, томик Герцена можно было сберечь и – кто знает? – может быть, их сберегли. Но без пыли с ванилью, без конского пота и дегтя они мертвы.

Вещь это всегда вещь+, а не только предмет, и это относится абсолютно ко всему, от мелкой пластики до архитектуры.

Вот две церкви великого Николая Львова. Одна завтра умрет, ее нет в путеводителях, и к ней не ведут туристические тропы, она оседает в снегах, разваливается на части, продувается со всех сторон – ни крыши тебе, ни пола. Но глаз от нее не оторвать: она дышит подлинностью и всей нашей историей, кровавой и равнодушной к тому лучшему, что есть у родины. Зато другая уже убита реставрацией, и теперь ей жить и жить, она отпидорашена до блеска, затянута в гипрок, как в корсет, она невеста на выданье, хоть сейчас созывай женихов-туристов. И ничего в ней нет, просто вещь в себе, пластмассовая красота-красотища.

29 августа

РБК пишет, что два украинских офицера взорвали себя вместе с 12 российскими.

Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат…
Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят.
Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте —
У незнакомого поселка,
На безымянной высоте.