Книжный домик в Тоскане

Вчера маму перевели в другое медицинское учреждение; мне сообщили, что там я не смогу ее навещать. Меня спросили, даю ли я разрешение надеть на нее фиксирующий ремень, чтобы она не упала с кровати. Я сказала да. Ну конечно да. Хотя сама мысль связать фиксирующим ремнем ту, кто совсем недавно исхаживала на прогулках вдоль и поперек всю Флоренцию – от садов Лунгарно-дель-Темпио до площади Питти и обратно – или бродила по лесам вокруг Лучиньяны, собирая дрова на растопку, приводит меня в ужас. Вызывает постоянную тупую и ноющую внутреннюю боль. Мне приходится каждый раз напоминать себе всю историю с падением и переломом второго шейного позвонка, чтобы убедить себя, что я ее не бросила, что по-другому поступить было нельзя. Но она этого не поймет и будет страдать, а ее страдания для меня невыносимы.

В моей памяти всплывают чувства, которые испытывает Анни Эрно перед лицом смерти своей матери и о которых она рассказывает в романе «Женщина». Там тоже космическая дистанция между слабой и хрупкой современной дочерью и матерью – незыблемой, как скала, в своей древней, унаследованной от предков силе. Там тоже неясные проблески вины временами. Как толчок изнутри, не подчиняющийся доводам разума.

Анни Эрно для меня самый близкий образец для подражания. Я способна воспринимать литературу только как нон-фикшен, потому что придуманная история ничем меня не увлекает или, вернее сказать, ничем не обогащает. Эрно будто разделила свою жизнь на комнаты: в одной она поместила детство, в другой – мать, в третьей – сестру, умершую от дифтерита еще до ее рождения; и из каждого события получается книга. При желании я бы тоже могла писать о своей жизни лет двадцать. У меня есть комнаты для изнасилования, для серьезного заболевания, для дочери, которая родилась с пороком сердца и сразу же перенесла операцию артериального переключения, для моей матери, для моего отца. В общем, копаться во всем этом можно целую жизнь.

Все это действия, требующие большого внимания, они обязывают нас рассказать о преступном и в то же время увидеть чудесное, появляющееся с ним рядом. И это чудесное нужно суметь разглядеть. Чудесное не так явно бросается в глаза, его нужно искать, ждать, помогать ему выйти на свет, но когда оно появляется – оно нас ошеломляет.

* * *

Сегодняшние заказы: «Не осмеливаюсь проявить радость» Лауры Имай Мессины, «Сентиментальная ценность» Николетты Верны, «Лето, которое растопило все» Тиффани Макдэниел, «Ботанические тетради мадам Люси» Мелиссы Да Косты, «Клара Ассизская. Восхваление неповиновению» Дачи Мараини.

7 июня

Мой день начинается под пение малиновок, черноголовок, щеглов, жаворонков, соловьев, зябликов, воробьев, крапивников, сорокопутов, ласточек – если называть их в последовательности, похищенной мной у Пасколи из «Песен Кастельвеккьо»[98] (еще до рассвета они начинают перекликаться и оживленно спорить по поводу пищи, жилья, траекторий и опасностей):

И меня сопровождает «так-так» черноголовок,
и меня сопровождает «тинь-тинь» малиновок,
«цистерететет» синиц, «реререре» щеглов.

Пасколи, перекинувшись через голову, обернулся трехъязычным переводчиком и переводит на итальянский и «американский» – язык гарфаньянских мигрантов – то, о чем говорят птицы. Пасколи – это первый итальянский поэт – защитник природы, первый, кто привносит в поэзию неудобную правду, такую, например, как правда об эмигрантах. И подумать только, что в школе нам о нем так рассказывали, что мы его не переваривали и видели ностальгическим представителем культуры давно минувшего прошлого.

И слышу «теллтереллтеллтеллтелл». (Знаешь? «Теллтереллтеллтеллтелл» на языке воробьев означает come out! fly!
Прячься, boy, идет бабау![99]

)

Я выхожу на террасу в шесть утра, чтобы убедиться, что моя священная гора по-прежнему стоит на месте и сияет красотой, и, так же как делал Пасколи с Панией, «я разговариваю с ним каждое утро на рассвете и много нежностей говорю ему». Потом я любуюсь на жасмин, который сейчас весь в цвету, и возвращаюсь в мою башню счастливая.

Воскресенье с лихвой компенсировало мне субботу. Было много гостей, и все – влюбленные в наш книжный; они выбрали книги, которые выбрала бы я сама, и этого довольно, чтобы чувствовать себя еще счастливее.

Жду не дождусь, когда моя племянница Ребекка придет помогать, влившись в ряды добровольных помощников нашего книжного. Она всегда отличалась от сверстниц, была замкнутой и молчаливой, и тот факт, что она с радостью согласилась стать частью нашей группы, раскрывает мне в ней что-что, чего мы не знаем. Наш книжный продолжает свою медленную работу по сокращению расстояний между людьми. В деревне по-прежнему есть те 30 %, кто всегда против, но оставшиеся 70 % становятся ближе друг к другу. Мои родители – самые старые в деревне, следующие за ними – мы.