Ко Святой Горе. Записки о паломничестве 1991 г.

Но у Леонардо красота как бы не принадлежит лицу человека, а существует сама по себе, только просвечивает сквозь материю, только сквозит в линиях, формах и светотени.

Кто эта женщина? Какими нитями связана она со зверьком, которого держит у сердца? Какие затаённые чувства и страсти выдаёт её рука, линиями напоминающая лебедя? Эти будто движущиеся пальцы готовы ласкать или подчинить? дразнить или усмирить? Они могли бы вцепиться в зверька с такими мужскими мускулами и таким тяжёлым кротким выражением звериных глаз? Если приручённые горностаи были похожи на этого, не понятно, как аристократы того времени могли держать их, как мы теперь кошек… Лапа зверя одновременно и опирается на руку женщины и отталкивается от неё. Меня затягивает в пространство их взаимоотношений, сколько тут тайн!.. Как эти двое, женщина и животное, выдают друг в друге звериное и человеческое, «… роковое их слиянье и поединок роковой»…

Но самое притягательное в краковском портрете «Дамы с горностаем» — сокрытые в нём тайны самого Леонардо да Винчи. В его тетрадях сохранилось зеркальной тайнописью: «Ненависть сильнее любви, ибо она в состоянии ниспровергнуть её и разрушить». Подпав под чары Леонардо тогда, в 80-м, я, вернувшись в Москву, сразу открыла репродукцию и — ахнула! То, что лежало передо мной, было возмутительно правдоподобной ложью!

Где мглистый воздух Леонардо? та светотень, что называется волшебным словом sfumato? Где мистические тени, рождённые, как он говорил, «сочетанием духовного света и плотских тел»? Где от взора ускользающие сопряжения линий, их меняющиеся соотношения? Где просвечивающая сквозь кожу розовость руки, лежащей на белой шкурке с зеленоватым, как у воды, оттенком? Где нежность лба под едва видимой тенью от тюля? Где этот таинственный чёрный фон, не уничтоживший, а вобравший в себя все краски солнечного спектра, эта тень цвета тени? Где всё это, несказанное, что приобщает мысль к чувству, ум — к сердцу?

Передо мной была карикатура. Нет. Труп картины. И я его похоронила у букиниста. На этом дело не кончилось. Восставшие во мне безумные луддиты требовали уничтожения всяких репродукций! Я их раздаривала, продавала и даже рвала. Не помню, что усмирило моё буйство, но я потеряла интерес к разглядыванию сбитого в кучу, неживого изображения. Репродукции для тех, решила я, кто изучает живопись. Мне хотелось — жить ею.

Я долго ждала этой встречи в Кракове. 11 лет. Тогда, в 80-м, запомнилось так: темнота зала, и в тёплом свете направленного луча электрической лампы — она. За защитным непробиваемым стеклом. Одна в зале. Светлым живым телом в сумраке, дрожащем пылинками в луче.

Теперь сквозь стеклянный фонарь в потолке проникал день, ровно освещая свежий паркет, плюшевую банкетку в центре маленького зала анфилады, какие-то картины на других стенах, и посредине этой, на охристом бархате — небольшой тёмный прямоугольник. LA BELE FERONIÈRE LEONARD DA VINCI 1452—1519 — написано в левом его верхнем углу.

И вот, в этом окне тёмной тени — юная женщина. Не стоит, — движется, уже приближается к левому краю картины, взглянула, чуть обернувшись, и не исчезла. Не скрылась за дорогой позолоченной, с сине-красным орнаментом, рамой своего окна, не обрела мирной кончины вместе с другими людьми своего века. Эта женщина вечно проходит, её взгляду нет конца. Можно, созерцая, ощутить власть над текучестью механического времени. Это власть Леонардо над ним? И над нами? Он делает меня её соучастником?

Этот «временной фокус», и неизменно ускользающая от меня возможность объяснить живописную технику, и сам предмет картины, ощущаемый мною как тайна отношений природы и Творца, человека и природы, мужчины и женщины, — это и есть чары Леонардо?