Кочевник

И в день дождливый Страшного Суда,
Когда ни ты сюда,
                        ни я отсюда,
В простое самолёты, как в простуде,
И мы болеем в наших городах,
Разъединённых областью дождей,
Откочевавшей из сырой Европы,
И нас кропит водой высокой пробы,
И заставляет жить среди людей,
Хотя предлог давно уже подлог,
Хотя давно – от времени отлёта —
Мы в западне последнего отсчёта,
И прячем письма в глубине берлог,
И принимаем вечную осёдлость
(Так загнан зверь
                      и ждёт, когда охотник
Взведёт курок…).
Сыра погода, рок
Суров,
А Отче – аввэ! – строг…
Но плачет он, читая пляс агоний,
Казалось бы, надёжно скрытых строк.
Но их стремленье
                         жалость не догонит;
Недопустимо Господу рыдать,
Иначе – грядёт Потоп…
А мир и так продрог;
В такую сырость могут проржаветь
И поезда, и всё, что может ездить,
Летать…
О, жалость Божья! О, Господни слёзы! —
Вселенской жалости томит неблагодать.
…И нож не сможет вены переёрзать,
И я останусь доживать и тлеть,
И, медленно старея и скрипя,
Жалеть.
Что век, увы, по-прежнему железный,
А человек – пытаться бесполезно —
Не будет никогда летать.
Тем паче – по сырой погоде.
Лишь письма старые листать,
На то и годен
И в день дождливый Страшного Суда…

Выдох

… и в атаке, и в любви выдох важнее вдоха…

Милорад Павич

«Завтра всё как вчера – это небо…»

Завтра всё как вчера – это небо,
                                      распятое рамой,
И колодец двора с вечной сыростью
                                           ночью и днём,
Подоконник, истёртый за годы моими локтями,
Инвалидное кресло, и я,
                              живший некогда в нём.

Я родился таким —
                        инвалидом, уродцем, убогим.
Нелечимую немочь
                        судьба мне в насмешку дала,
Бесполезную ношу – тонки худосочные ноги.
Как хотел я сменить их
                             на два непорочных крыла!

А внизу, как избушка Яги,
                                   на бревенчатых лапах,
Голубятня стояла. И весь мой осознанный век,
Круглый год, до зари,
                    появлялся, в затасканной шляпе,
Ненормальный хозяин —
добряк по прозванию Швейк.

И когда поднималось над городом
                                          мудрое Солнце,
И стелило лучи или путалось в тучах кривых,
Рассекая пространство,
                        взлетали из глотки колодца
Белоснежные птицы —
                          пернатый неистовый вихрь.

Забывался хозяин
                       в какой-то немыслимой пляске,
И понятна была эта радость —
                                          щенячий восторг…
Я писал кренделя у окна инвалидной коляской,
А над дыркой двора
                         кружевами был вышит простор.

Как-то ночью сожгли голубятню
                                           дурные подростки,
И чумазый хозяин вконец одурел и раскис:
Он, скуля, ворошил обгорелые чёрные доски,
Прижимая к груди тёплый уголь
                                           и трупики птиц…

Небо стало пустым.
Серой тряпкой уныло обвисло —
Не касалось давно волшебство
                                     белоснежным пером…
Я с постели уже не встаю.
Дни, как чёрные числа,
И кружит в небесах жирной копотью
                                                 стая ворон.

«Зной на улице, пыль на стёклах…»