Кодекс

Первая линия нападения Войны – полное презрение к собственности. Оно сразу же сковывает врагов, которые из ложной вежливости боятся вступать в открытый конфликт, но оскорбляются от каждого прикосновения к своим вещам. Пара новых хиппарей расположилась прямо на полу, они веселились и валялись, набрав продуктов с чьего-то чайного столика в коридоре. Марина пыталась провоцировать Олега, неся буржуазные банальности, которых не разделяла, Олег провоцировал Марину, называя журнал фашизоидным, а ее откровенно дразня. Воздух в крохотном номере быстро закончился, стало душно, жарко, а Марина все вещала и вещала о том, как любит дорогие маечки, как будто здесь был кто-то готовый ей поверить.

В течение нескольких часов она не задала ни одного стоящего вопроса.

Мне быстро надоело наблюдать за бессмысленной бравадой Олега и сидящей будто с колом вместо позвоночника Ахмедовой, которая, видимо, ощущала себя умелым провокатором. Так что я всучила ей цветы в знак утешения и немедленно удалилась.

В статье я фигурировала как безымянная злая активистка, которая ненавидела лично Ахмедову, а цветы наверняка сперла. Забавно, что тогда я как раз работала ведущим IT инженером на автозаводе, то есть была весьма уважаемым, по классификации Ахмедовой, рабочим человеком. Но такова жизнь. Интервьюеры никогда не интересуются ни мнением, ни биографией других активистов, считая их чем-то вроде свиты Войны.

Весной же, перед тем, как Война переместилась в Питер, меня вполне можно было назвать маргиналом. Я пять месяцев не работала, задолжала около ста тысяч, едва не вписалась в ограбление пункта обмена валюты со знакомым дилером, пила и шлялась по bdsm-клубам.

Именно тогда я поняла, что выражение «разбить сердце» – не совсем образное. Док сказал, что ему плевать, что со мной случится – и в следующую секунду я захлебнулась осколками. Я сломалась. Терять было нечего, и хотелось использовать резерв отчаяния для чего-то полезного.

Оживление вызывали любые, самые сумасшедшие затеи – чужая оппозиционная деятельность сошла на нет, Война осталась единственным мотором. Когда летом Олег рассказывал об очередной задумке – назовем ее для простоты «операция с высотками» – я сразу завелась. Невероятной дерзостью и масштабом акция затмевала все, что Война проводила ранее. Док с досадой говорил: «Да тебе все равно, что делать, лишь бы была движуха. Их сразу посадят в тюрьму. И тебя посадят». Я считала, что он боится. Мне же было так хреново, что тюрьма не пугала, и чем более диким выглядел проект, тем сильнее хотелось его реализовать. Любая акция, несущая однозначно считываемый посыл и оказывающая сильный эффект, встречала с моей стороны полное одобрение независимо от степени сложности. Никто не действовал, значит, должны были мы. К сожалению, после «Дворцового переворота» Война так и не реализовала проект, он оказался слишком сложным в техническом плане и требовал сумасшедших ресурсов.

Инстинкт самосохранения тогда работал плохо, но и сейчас затея кажется мне великолепной.

Элиот[21] в эссе о поэзии писал, что задача поэта – переживать то, что обыватель никогда не переживет, и показывать ему это. Что то, что обычный человек только смутно ощущает и никак не может облечь в слова, поэт выражает точно и ясно, вызывая у читателя катарсис. Если иронизировать, то мы именно это и делали – перелагали смутные народные желания во вполне определенные вещи: проклятья попам, демонстрацию гигантского хуя в сторону ФСБ или поджог автозака. Какое время, такое и искусство.

Странно: Олег всем давал звонкие клички, а мне не дал, разве что ради забавы закодировал во Фрейлину Морскую. Когда я спросила его, что он может сказать обо мне, он ответил: «Ты ненормальная».

Башня

Почему,
почему мы не делаем это на дороге,
где кожа пахнет нездешней травой
и шевелится, как ящерица?
Теплые выемки песчаных луж,
разогретая кожура трассы, –
можно смотреть вверх, запуская руки в запутанные волосы,
глазеть и улыбаться, подрезать взглядом птицу.
Ты здорово улыбаешься, когда жаждешь каверз.
Я хочу быть твоей каверзой.
Давай играть, давай дружить, давай валяться на дороге,
до беспамятства сжимать пальцы,
разговаривать о своей мечте...
Почему мы все еще здесь?
Почему не совершаем прекрасные безобразия?

Fever