Кодекс

Активисты носились по залитым солнцем и перечерченным тенями питерским дворикам, позировали, дурачились, оттирали варенье от штанов и рук. Вскоре к нам и впрямь подошел сотрудник милиции. Коза налету придумала шикарную историю о нестандартной рекламе варенья. «Что за варенье? Что за реклама?» – напирал мент. Хотелось сказать: «Не твое дело, мудак». «По контракту мы не можем разглашать эти данные», – перефразировав, ответила Коза.

Мент осмотрелся, увидел сидящих людей с буквами, приветливо сложившимися в слово «БЛЯ», и выдал новую порцию вопросов. Коза – одновременно идеальная мошенница и отличный искренний боевик – была великолепна. С гранитным самообладанием и легкой улыбкой она продолжала настаивать на первоначальной версии, пока у мента от жары не закипело в голове. Избавившись от мента и дождавшись Лося с Ксенией, наконец-то выдвинулись. Лось брезгливо посмотрел на плакат с буквой, который должен был держать. С революцией грязный кусок картона не ассоциировался, но Лось привык выполнять обещания.

Мы вошли в продуктовый магазинчик с четырьмя мониторами, заняли заранее выбранные точки и по сигналу Козы подняли плакаты. Надпись на экранах снял Грязев, мы, не мешкая, вышли и скрылись в подворотне. Лось выглядел недовольным, ему казалось, что он вписался во что-то мелкое и даже постыдное. Коза никак не могла решить, что делать с плакатами – ей было жалко их выбрасывать. Нахмурив брови, она разглядывала грязную бумагу, как будто та – полезный ресурс. Ксения находилась во главе незнакомой маленькой компании и выглядела, словно странствующая вакханка. Возникла неловкость. Когда женщина кокетливо говорит «мой спаситель», это звучит, словно тебя только что назвали дураком.

Может, я и была таким дураком. Доном Кихотом. Пелинором в погоне за Искомой Зверью. Но я действительно искала ответ в кодексах чести. Они говорили, что там, где остальные ничего не делают, не желая возиться, друзья должны сопротивляться. Никто из чужаков не станет разбираться с тобой, будет соприкасаться только удобными гранями, наблюдая, как в иное время ты валяешься в дерьме. Чужие ошибки проще игнорировать, над ними можно посмеяться. Приятели выбирают в тебе только знакомое, ты подходишь под цвет их штор или музыкальный вкус, они придут послушать записи, выпить или посмотреть кино, но то, что заставляет тебя царапать ночью стены, их не волнует. Друзья не такие – они должны удерживать от ошибок. В «Темной башне» Кинга, если герой совершал какой-то дурной поступок, использовалось выражение «ты забыл лицо своего отца». В моем мире Док «забыл лицо своего отца», а может, и не знал его никогда. Я должна была что-то сделать.

Через пару дней молчания Док попытался восстановить статус. Он говорил, что может принимать решения, которые хочет, даже если они отвратительны. Необъяснимая озабоченность своей социальной ролью и тем, достаточно ли самостоятельно он выглядит в глазах Войны, которой на это плевать, озадачила. Он запретил прикасаться – просто ради забавы, в качестве наказания за собственный проступок. Я по инерции пыталась нарушить запрет, хотя ничего не хотела. Док не был ни самостоятелен, ни достоин уважения, а я все равно нуждалась в нем – в чувстве священного, потерянного тепла. Лишающая воли тяга, проклятая любовь из нуаров, которая ведет однотипных упертых героев по ночным улицам – и приводит прямо в ад, к смерти в подворотне от ножа или беспробудного пьянства. Аморальность страсти не в том, что она наполнена сексом, нестерпимой жаждой, которую невозможно утолить, а в том, что тебя не интересуют моральные качества объекта страсти. Тебе попросту плевать, пока кожа прикасается к коже. «Все теперь считают, что ты – лесбиянка», – сказал Док с укором, как будто это наносило урон его репутации.

Он и впрямь ненавидел себя. Не был удовлетворен тем, что видел, тем, что делал, но попытки измениться не увенчивались успехом. Он избегал любых столкновений, оказывался в ловушке собственной неуверенности, но не хотел всерьез с ней сражаться. Его стали называть «Снуп» – он отказался от прежнего имени, начал представляться новым, но, изменив имя, он не изменил прежним слабостям. Сильные люди великодушны, в Доке великодушия мало. Мы оказались отчетливо разными, но я не догадывалась, что разница характеров может причинять столько боли. То, что кажется одному шуткой, другого заставляет страдать. Правила, которые пытался ввести Док и которые не собирался соблюдать, выглядели, как неприятная попытка ограничивать, сдерживать, как наказание за дерзость. Дрессировать друга – непростительный поступок.

На следующий, кажется, день Док трахнул меня на чужой кровати. Не уверена, что чувствовала что-либо, хотя внезапность, решительность, с которой он затащил меня в комнату, захлопнул дверь и смел мешающие предметы, завела. Потом мы сидели, в окне виднелась старая католическая церковь, крыша, залитая солнцем, с выступами и башней. Тянуло туда, выбежать из дома с множеством комнат, кроватей, вещей, забраться на высоту, сделать все иначе.

– Я хочу трахаться там.