Кодекс

«Парадокс самурая» легко перенести на верность партии или другой схожей организации. Изначально для идеалиста верность партии безусловна, как для самурая безусловна верность господину, потому что партия идентифицируется с идеями, которые влекут радикала. Он страстно влюблен в идеи – идею переформатирования мира, всеобщего равенства или какую угодно еще; он предлагает свой ум, тело и смелость тем, кто обещает идеи воплотить. Задача партии – олицетворять идеи, организовывать людей и переносить тезисы из мира романтики в реальность. Других важных задач у партии, по большому счету, нет – организацию или инерционное управление может осуществлять любая другая структура. Партия – это совокупность людей, вырабатывающих и воплощающих определенные идеи. Именно поэтому меня забавляют сегодняшние «партии», не имеющие ни программы, ни кодекса. Разочарование, постигающее тебя, когда партия искажает идеи или же отказывается их воплощать, продолжая при этом декларировать, приводит к ситуации, схожей с «парадоксом самурая». Ты должен развенчать партийцев за уродование идеи и искажение правды, но одновременно ты не можешь отдать партию на растерзание врагам, потому что это будет предательством. Это тоже психологическая ловушка. В зависимости от того, как люди из нее выбираются, можно разделить их на четкие категории. При этом каждое решение на свой лад достойно уважения.

Слово «предатель» любят использовать в отношение всех, кто не согласен с догмами, хотя несогласие само по себе никакого предательства не означает. Интересна разница между предателем и отступником, ведь, хотя они и делают внешне схожие вещи, один из них злодей, а другой – герой. И предатель, и отступник нарушают долг или предписания верности, однако если предатель втайне меняет одни принципы на другие, то отступник – рыцарь, который, глядя в лицо королю, говорит, что тот – лжец. Декларируя восстание против принципов, частью которых отступник являлся, он объявляет войну. У предателя чести нет – он труслив, лжив и слаб. Предатель обманывает доверие – он лжет и приносит вред. Отступник же – человек чести. Он демонстрирует бывшим соратникам намерения, дает время на подготовку и перегруппировку. Предатель трусливо свалит с поля боя, подставив товарищей; отступник дождется конца схватки, выполнит долг, а затем снимет с себя обязательства по отношению к королю-лжецу. Отступник – драматическая фигура. Преданность отступника так велика, что он лично убьет короля, если потребуется, чтобы удержать его от падения.

Что касается внутренних конфликтов, то «парадокс самурая» всегда всплывает, когда постулаты кодекса вступают в битву с чувством собственного достоинства, гомеровским arete. Личный кодекс удерживает от распада, он обещает дисциплину и равновесие тем, кто слишком вспыльчив и плохо себя контролирует, но может быть доведен до абсурда, может выдохнуться и стать тюрьмой, которую стоит разрушить. Нас учат давать и нарушать обещания, но не учат их не давать. Неужели жизнь человека чести, человека ритуала – это избавляться от одного кодекса, чтобы становиться рабом другого? Но ведь без стержня жизнь людей такая жалкая.

В детстве я доставала себя вопросом, смогу ли выдержать пытки и не выдать товарищей, буду ли достаточно смелой, если попаду в плен. Я разглядывала свои тонкие руки, представляла, как их ломают железными прутьями, и оставалась недовольна. Ручонки выглядели слабыми, боль пугала, а значит, я была недостаточно хороша. Ночами снились королевства, которые нужно спасти, города, которые только я могла удержать от падения. Помню, как лет в семь заставляла себя читать толстую религиозную книгу, написанную унылым канцеляритом. Никто меня не заставлял, но если я совершала что-то, что считала неправильным, самонаказанием являлось чтение – казалось, так я стану сильнее. Я ненавидела книгу, но заставляла себя читать ее, потому что таков был самостоятельно созданный долг. Многие из моих представлений о долге были не переняты, а сконструированы. Я выдумывала что-то сложное, чтобы испытать выдержку или возможности,– чем старше, тем сложнее.

В случае с Доком парадокс заключался не столько в односторонней преданности, сколько в вере в то, что я должна защищать Дока независимо от его слов или поступков. Несмотря на то, что он порой превращался из друга в почти враждебное существо, я только смотрела исподлобья. Несвойственное мне самопожертвование. К тому же смирение было откровенно лживым, вроде молчаливой забастовки, когда рабочие сидят, насупив грязные морды, и чего-то ждут. Раз мне запрещается совершать громкие, звонкие, как удар о медь, подвиги, значит, придется уйти в подполье. Буду оставаться рядом, пока не появится кто-то, способный сделать недоступное мне, кто-то, кому можно доверить друга. Но Война и случай с курицей заставили романтическую скорлупу треснуть. «Разбитые сердца – для мудаков», – пел Фрэнк Заппа[42]. Односторонняя дружба – смехотворное зрелище, а Док – неподходящая кандидатура для упражнений в рыцарстве и вечной любви. Его следовало оставить в покое.