Кое-что из написанного

В любое время, в любом городе мира, автобусы, подобные А16 или В16, знай себе колесят туда-сюда по пригородным маршрутам. В них трясется всякий бедный люд или народец посолиднее, мелкие расфуфыренные предприниматели вроде двух индусов, сидящих напротив меня. Оба молоды, наверно, родственники или просто вместе вложились в одно дело — автосервис или минимаркет. Тут же сидит пастух. Колоритный тип. Таких изображают в комиксах: шея обмотана выцветшим красным платком, на ногах высокие сапоги, поверх рубахи в клеточку жилет. Поди, мотался в Афины оплатить страховку, зайти в контору или проведать родню. А то еще и перепихнуться с какой-нибудь старой путаной. Теперь вот заскочил в автобус и едет обратно. Афины ему не по нраву. Он издает легкий, но стойкий запах пота, который распространяется по автобусу, когда водитель тормозит, и воздух не поступает в салон через открытые окошки. Проехав мимо территории, на которой громоздятся портовые краны и другое судоремонтное оборудование, мы сворачиваем на дорогу поуже, IERA ODOS — Священную улицу, и едем до первого перекрестка. Кучки людей на остановках ждут автобуса, старики прогуливаются без видимой цели, в киоске продают сигареты и напитки, на другой стороне улицы открыт банк. Священная улица продолжается еще несколько кварталов, затем становится пешеходной и безнадежно претенциозной; по обеим сторонам она обсажена олеандрами и чахлыми деревцами. После пересечения с чудовищной современной статуей Эсхила, местной гордостью, улица выходит на маленькую пустынную площадь с безлюдной и навсегда остановившейся каруселью. Кажется, она предоставлена самой себе со своими лодочками и лошадками, застывшими в вечном покое и забвении. Отсюда мы переходим дорогу и следуем в сторону покатого холма вдоль забора до самых ворот с пристроечкой, где продаются входные билеты на территорию археологического заповедника. В так называемых Пропилеях римской эпохи, через которые мы проходим по пути к пещере у подножия холма и еще выше, большие собаки без ошейника сторожат проход. Недавно ощенившаяся сука, поясняет нам сторож, даже рычит и скалится, потому что спрятала своих малышей где-то в развалинах, перед широкой входной площадкой, возможно, за бюстом императора Антонина Пия.

Если обвинение хотя бы в частичном разглашении элевсинских таинств доказывалось, это влекло за собой смерть или, по меньшей мере, изгнание. За пределами тайнодействия, в котором могли участвовать только жрецы и посвященные, о нем категорически запрещалось говорить, это считалось совершенно недопустимым. На основании дошедших до нас произведений, трудно сказать, каким образом Эсхил запятнал себя столь тяжким проступком. Он выглядит еще более тяжким, если учесть, что Эсхил к тому же родился в Элевсине, а значит, нарушение мистериального таинства означало для него своего рода предательство родины, отречение от корней. Излагая этот сюжет, Аристотель пытается выгородить Эсхила. Он предполагает, что это была непроизвольная ошибка, совершенная без всякого злого умысла. Великий трагический поэт якобы не знал, что сказанное им не подлежало огласке, относилось к неизреченному, apórreta. Может, Аристотель и прав, а может, Эсхил действовал с умыслом — этого мы никогда не узнаем. История с Эсхилом наводит меня на мысль о П. П. П. Ведь и в его адрес можно было бы выдвинуть обвинение в разглашении таинства. Он пишет «Нефть» главным образом для того, чтобы придать огласке тайный обряд, мистерию, развенчать ее, сделать из нее литературное произведение. Независимо от их личных судеб, Эсхила и П. П. П. сближает некая двусмысленность, присущая людям, которые допустили непоправимый промах, разозлив тем самым опасную и могучую касту жрецов, блюстителей порядка, хранителей неизвестно чего. Так воспринимал себя П. П. П. в последние годы жизни. Человеком, укравшим чей-то секрет.

Наряду с историей об Эсхиле, нечаянно совершившем святотатство, имела хождение и другая история. В ней коварство уже не подвергается никакому сомнению, поскольку речь идет о самом настоящем осквернении святыни, пародии на таинства, проводимые в доме некоего Пулициона. Много веков спустя они отзовутся в черных мессах французских вольнодумцев. Мессы проходили на виллах с дурной славой в пригороде Парижа. Но и здесь, как в случае с Эсхилом, впечатляет имя человека, вовлеченного в скандал. Сдается, что среди святотатцев находился и великий Алкивиад («Там были некоторые люди, — пишет осторожный Павсаний, — коих никак не назовешь самыми безвестными в Афинах».).