Марина гоняла в голове своё «Его ещё не было. Его больше не будет» и не слушала, между тем в трубке трещало: «Ты даже понятия не имеешь, что жизнь – это тебе не поле перейти и даже не лечь там, чтобы заниматься любовью. Жизнь – это ещё бытовуха, самая беспощадная, самая рутинная, самая скучная. Когда только чуткое слово мужское может помочь почувствовать себя женщиной. Разве этого когда-нибудь добьёшься от тебя? Тебе же всё время некогда, ты занят, у тебя бизнес, у тебя спортзал, у тебя новости. Так ему и сказала. Ты слушаешь меня, Марина?»
– Да, конечно! – Некоторое время она грустью выклеивала стены, потом кинула в трубку пару ничего не значащих фраз и попрощалась. Они договорились встретиться как-нибудь, чтобы обменяться новостями – перевести личное в безличное.
Выключила свет, скинула с головы люстру и, наспех накинув на ноги туфли, сбежала из квартиры влиться в толпу редких прохожих, ей необходимо было общество. Она зашла в ближайший продуктовый магазин, взяла по инерции корзинку и, семеня продуктовыми аллеями, начала сбрасывать по цвету в корзину трофеи чрева, измеряя любовь не днями, а сутками, пытаясь заложить эту брешь его отсутствия упаковками, какой-то грустной мелодией из сплошных припевов. В голове грустно пел Джо Дассен. Скука одолела индивидуальность, скука по одному человеку, по одной жизни, внутри завьюжила зима, и близорукая точка зрения потеряла все ориентиры, горизонт неразличим, ответственность давно уже на везении и с вечера не целован рот.
Время вышло… Вместе со мной оно было настоящее. Я с ним чувствовал себя гораздо лучше.
Мы развелись через полгода, уже без истерик, без слёз, без претензий. Я оставил Марине квартиру в центре и сына на окраине его подросткового максимализма.
– Зачем люди ловят бабочек? – смотрел я на парочку с сачком, которая пыталась поймать крылатую.
– Иногда хочется бабочек внутри.
– Может, подсказать им способ менее кровожадный и более эффективный?
– А может, лучше покажем? – обняла меня сзади Алиса.
– Уже чувствую бабочек внутри, и много, – развернулся я и начал любить шею Алису.
– И у меня стая.
– Летим? – подхватил я её под руку.
– Подожди, куда мы можем лететь, я ведь тебя совсем не знаю. Расскажи мне сначала о себе.
– Мы долго сидели на ветке и чирикали от радости, потом свили на ней гнездо, я таскал пищу в клюв ей и птенцу. Всё было замечательно тривиально, пока не дунул тот самый зюйд-вест перемен и меня не снесло на другую ветку. Ветка, на которой мы сидели, треснула, рухнула вместе с гнездом.
– А как же крылья?
– А крыльев уже давно не было, были только щупальца.
– Что ты успел ими нащупать? – пыталась Алиса проникнуть в ту его старую жизнь, хотя понимала, что ей это абсолютно не нужно, что позже эти знания будут только мешать им строить новую.
– Пустоты, – обнаружил Максим, как мало получало его тело от последних встреч с женой. Видимо, и она, в свою очередь, тоже недополучала.
– Что ты чувствуешь, когда ты во мне? – погасила усилием воли своей любопытство Алиса и вернулась к своим тараканам.
– Что я и есть та самая крайняя плоть, которая выворачивается наружу в каком-то влажном космосе наслаждений. И так безумно приятно, до противного. Я весь чувствительный до противного, что хочется скулить от счастья. И у этого щенка течёт слюна.
«Дура, – снова подумала о себе Марина. – Откуда у женщин эта привычка гнать пьяного любимого мужчину? Современные девочки умнее, они понимают, пьяный он или трезвый, он же твой, он же пришёл к тебе».
– Как ты относишься к пьяному мужчине в три часа ночи? – оторвалась от планшета Марина.
– К любимому? – сразу же ограничила круг отношений Тома.
– Допустим. Будешь ругать?
– Я же не стерва, ну, то есть бываю, но это не тот случай.
– Не стерва. А кем ты можешь быть для него в этот момент?