Кофе на утреннем небе

– От кого? – протянула открытую пачку сигарет своей подруге.

– Ты права. Не от кого, вокруг одни козлы.

– Коз тоже хватает, – хмельным голосом ухмыльнулась подруга. – Ой, сейчас опять начнёшь свою болячку ковырять. Хватит уже. Отомсти, в конце концов. Только месть сможет вывести тебя из депрессии.

– Ты так считаешь?

– Конечно. Но не для того, чтобы нанести ему вред, скорее облегчить свою душу. Может, тебе налево сходить? – достала новую сигарету девушка. Поезд качнуло, и ей удалось со второй попытки.

– Там же сердце! Нельзя же одного человека обвинять во всех своих грехах?

– Можно, если это тот самый козёл отпущения, на которую злится твоя любовь.

– А кто такой, по-твоему, козёл отпущения?

– Которого отпускают, а он всё равно возвращается. Думаешь, я не пыталась затрахать эти воспоминания кем-нибудь? Ни черта не помогает. Он один из тех, от которых невозможно уйти. Хотя по отношению ко мне ему удалось сделать это спокойно и хладнокровно. А я нет, не могу, сколько бы ни пыталась… Сколько бы ни пыталась приблизиться к кому-нибудь ещё. Я даже замуж хотела выйти за одного, – жестикулировала рукой с сигаретой она, так и не прикурив.

– Выйти замуж – не выход. Пойдём? – поднялась она.

– Ага, – согласилась вторая и тоже встала.

– Я сама себе всё время задаю этот вопрос: «Почему мы не можем расстаться, когда уже всё, уже всё исчерпано?» Часто одно знакомство решает всю жизнь, выпьешь вместо чая мартини, и вся жизнь потом наперекосяк, – продолжала она, когда дверь за ними захлопнулась.

– Меньше надо пить, – подытожила Марина.

– Надо, но как можно устоять перед мартини, – улыбнулась Тома в ответ, прикрывая свои тонкие губы рукой с сигаретой, – это то же самое что устоять перед мужчиной, которого ты хочешь.

– Или меньше видеть. Сиди себе пей своё.

Марина ничего не ответила, подумав про себя, что возможно у неё всё так и было, только с другой скоростью. Именно поэтому она не смогла его убить одним порывом, а убивала себя медленно мысленно, пока не рассталась окончательно.

– Она ничего не сделала, ушла незаметно и вернулась в обычное время.

– И как она это пережила?

– Вымещала на дочери.

– Так сильно боялась потерять мужа?

– Да, в итоге потеряла дочь. Она её извела до такой степени: туда нельзя, сюда нельзя, это не правильно, а девке-то уже семнадцать лет, дочь чуть не тронулась. Потом уехала подальше, поступила учиться.

Марина вспомнила своего сына. Мальчикам было легче, они, погружённые в свои игры престола, могли не замечать, не переживать, не видеть и не слышать.

– А у тебя дети есть?

– Нет, но есть работа… А вместо детской кабинет. Если честно, не было того человека, который бы очень этого хотел.

– От тебя мужики уходили?

– Да, один даже сбежал прямо посреди фильма.

– Тот самый? С которым ты давила чипсы?

– Тот самый.

– Что ты с ним сделала?

– Ничего не успела. Бог знает сколько не было мужика.

– Сколько?

– Не важно. Всегда переживаешь за мужчину, если его долго нет, – положила она зажигалку обратно в сумочку.

– А если у меня его нет уже несколько лет?

– Теперь начинаю переживать за тебя, – предложила она сигарету Марине, но та отказалась.

* * *

Я шёл домой сквозь эту слякоть, но меня грела мысль, что скоро я надену на неё лифчик из моих ладоней не шёлковых, и мы перенежимся втихомолку, перепачкаем клятвами губы, растворимся в темноте. Глупые от счастья, под веселье и смелость. И чем ближе к нам будет утро, тем ближе я буду к ней, она – ко мне.

Я представлял, как разгонюсь в ночи, обезумевший распорю душу проникновением кожаным. Я слишком сильно люблю её. И память моя знает, как охватывала тоска городская без присутствующей тебя. Предчувствие плотской любви и чувство любви душевной кормило меня постоянно, хотя дебильного в этих страстях тоже хватало.

«Какая же я скотина», – корил я себя, стоя на пороге с флорой в руках, когда Марина открывала дверь в нашу гримпенская трясину. Флора туманит глаза женщинам, я это знал. Плечи Марины ушли в любовь, я сунул ей сходу букет обещаний.

– Спасибо! С чего это вдруг цветы? – Она поцеловала меня в губы. – Что за праздник?

– Первый наш поцелуй, разве не помнишь?

– Первый был зимой, а сейчас лето.

– Значит, второй, – отшутился я. – Опять ты пьёшь из меня кровь. Ну что ты молчишь? Меняя подозрительность на оскорбление.

– Теперь ты будешь пить из меня кровь? – ощутила она сильное атмосферное давление его взгляда и отвернулась. Я вышел, закрыл дверь за собой. Позвонил снова. Она открыла:

– Я ещё ничего не сказала.

– Да, а я уже слышу. Я же вижу, что ты вне себя, – чувствовал я как мести отвратительный барыш тщеславием комкал моё доверие. Словно подтверждая мои слова, жена взяла салфетку и вытерла губы, будто хотела сказать что-то стерильное. А доверие салфеточное бледное уже не стоило ничего. Но она промолчала. «Зазря», – снова пошёл я зачем-то в атаку с таким видом, будто не сомневался ни на минуту в единственности женщины любимой:

– Знаешь, людям свойственно путать духовное с вещественным, как палец с чем-то, делая невыносимой не столько саму любовь, сколько её законы глупые.

* * *