Кофе с молоком. Сборник рассказов

Что творится в голове, которая живет отдельно от тела? Да и живет ли? Ну да, вращает глазами, сопит, прогоняя воздух по пластиковой трубке, соединяющей носоглотку с трахеей. А видит как? А слышит? Нервные импульсы бегут по проводкам… А мыслям, чтобы существовать, не нужна исправная работа тела. Сомневаюсь, что самостоятельность головы обеспечивает хоть какую-то оригинальность мышления.

Итак… что же? Сам не знаю. Вряд ли содержимое моей головы какое-то особенное.

Болезненно навязчива лишь одна мысль – нередко мне хочется с кем-нибудь поговорить. Необязательно о чем-то важном, просто ради самого процесса. Интересно узнать, каково это – говорить. Я часто смотрю, как это делают другие, и прекрасно их слышу, но не могу ответить. Врачи – люди умные, они смогли сделать так, чтобы мое тело двигалось, будучи даже непосредственно не связанным с мозгом, но мои голосовые связки бесполезны, я могу издавать только вздохи разной интенсивности.

«Когда-нибудь изобретут такую штуку, которая позволит преобразовывать мысли в голос, – пытался утешить меня врач и добавлял совсем тихо, думая, что я не услышу: – Лет через двести-триста…»

Наверное, немые думают о том же, так что в этом я не уникален. А пока я пишу записку, поставив голову на колени так, чтобы было видно подлокотник кресла. Положив на него блокнотик в твердой обложке, вывожу криво: «Нужны новые скобы».

– Хорошо, заеду в клинику после работы, – говорит мама и наклоняется неуклюже, чтобы поцеловать меня в лоб. Никогда не понимал, зачем она так делает, я же ничего не чувствую, но стесняюсь лишний раз напоминать ей о своей ущербности. И так натерпелась из-за меня…

Скобы позволяют прикреплять голову к шее, и стоит лишь повязать шарфик или надеть свитер с высоким воротом, как я уже выгляжу почти как нормальный человек. Правда, голову невозможно повернуть, при малейшем неловком движении она снова отваливается. Ничего, привык, я всегда осторожен. Мама как-то предложила совсем пришить, но я отказался, ведь так я не мог бы наклонять и поворачивать голову и смотрел бы всегда только перед собой. Блокнот приходилось бы держать вертикально прямо перед глазами… Куча неудобств.

– Нормально держится?

Я подавляю в себе желание кивнуть и только дергаю рукой – да, отлично.

Мама кладет на стол специальный степлер. Провода и трубочки, аккуратно свернутые и скрепленные резиночкой, покоятся клубком за огрызком трахеи.

Она поправляет на мне шарф – с вытянутой майкой «Спорт» он смотрится довольно глупо, – а я чувствую себя рыбой. В гостиной стоит аквариум, и я подолгу наблюдаю за ними: как и я сейчас, они бессмысленно пялятся в пространство круглыми уродливыми глазками.

Рыба выплывает на улицу. Снаружи – чудеса цвета. Все яркое: дома, деревья, люди и вывески – не то, что в моей комнате с вечно задернутыми шторами и мебелью всех оттенков серого. Светло, тепло и шумно, свежий ветерок треплет кончики шарфа, они касаются моего плеча, в голове всплывает слово «щекотно»… Но это только слово, не более.

Иду по краю тротуара, прислушиваясь к голосам людей и шуму машин, и, конечно же, не могу видеть, что у меня под ногами. Наступаю на что-то мягкое и явно живое, отшатываюсь в сторону. Но поздно – перед собакой не извинишься, она злится: «Кто отдавил мне хвост?! Ты посмел, ты». Наклоняюсь, чтобы рассмотреть ее, она встает – ростом мне по колено, глаза злые, лохматая, ни за что обиженная тварь. Сильные челюсти смыкаются на щиколотке.

Но я же не со зла! Прости, собачка, хорошая собачка, страшная собачка, жестокая собачка… Тянет, рычит, никак не вырваться из пасти железной, не могу устоять на ногах, падаю.

Ладонями в кровь. Да, теперь вижу, как ее много. И вся моя? Красиво.

Люди кругом. Любопытствующие и в то же время безучастные, стоят поодаль, чтобы зверя не злить еще больше.

– Ничего себе, ногу до костей прогрызла…

– Фууу, ну и гадость.

Я не сержусь, они же нормальные, им так и положено.

Извиваюсь на асфальте, стараясь стряхнуть с ноги проклятую псину. Схватить бы хоть палку какую-нибудь, треснуть как следует, да нет ничего под рукой. Скобы не выдерживают, голова катится в сторону.

– Ничего, курс прививок от бешенства короткий… А здесь всего пару дней побудешь. Ты же не чувствуешь боли, значит, ходить сможешь нормально.

Да чувствую, чувствую, только не телом. А чем-то, что тоньше нервов. Что не реагировало бы ни на какие анестетики. И, да – в чем проблема, ем же без головы, так и ходить без важных мышц смогу. Легко.

– Вот, я принесла тебе твои любимые тапочки, не будешь же ты босиком ходить, здесь не очень чисто. А вроде больница, должно быть стерильно, но натоптано в коридоре, ужас.

Мама ставит перед кроватью фиолетовые тапки с улыбчивыми заячьими мордами. Иногда мне кажется, что они – мои единственные настоящие друзья. Они не сюсюкают со мной, как с умственно отсталым, им плевать на мою ущербность. Не проявляют ни гиперзаботы, ни жалости, ни отвращения. Хотел бы я того же и от людей. Но люди – не тапки, им несвойственна такая терпимость к чужим недостаткам.

Левый друг.

Правый друг.

И больше мне никто не нужен.