Кофейные истории

Весь следующий день накрапывал мелкий дождь. Особняк на Спэрроу-плейс точно погрузился в сонное забытьё: не носились по лестницам мальчишки, слуги ходили исключительно на цыпочках и даже из кухни запахи доносились приглушённые, прозрачные, почти не возбуждающие аппетита. Я до самой ночи не выходила из комнаты, чего не позволяла себе довольно давно, и бездумно листала старый рыцарский роман, где всё было просто: вот герой, и его ждёт награда, вот злодей, и ему угрожает кара, достойные спасутся, о павших будут скорбеть, точка.

В жизни, увы, так не получалось.

Мысленно я снова и снова возвращались к Тисдейлу, пытаясь понять, что сделало его таким. На очередном витке, стыдно признаться, поняла и приняла его месть герцогу Хэмпшайру, но то, что случилось потом, эта тошнотворная цепочка убийств… Может, и права была госпожа Ортезе, называя его мертвецом? Но если так, то где пролегает граница между обычным человеком, пусть и обезумевшим от горя, и инфернальным мстителем, существующим лишь за счёт чужой смерти?

Ответа не было.

Время от времени я погружалась в сон, тревожный и бессмысленный, наполненный белым густым туманом, а когда просыпалась – рядом была или Мэдди, или Юджиния, и на передвижном столике пар клубился над чашкой с чаем. Сложно назвать такое существование идиллией, однако покой медленно возвращался… И в какой-то момент я совершенно позабыла, что в особняке пребывает ещё один источник тревог и забот.

– Матушка! Матушка, да послушайте же!

Я вздрогнула, едва не выронив стопку писем; было раннее утро, часа два до завтрака или около того, но день накануне, проведённый в безделии, настолько наполнил меня силами, что спать уже совершенно не хотелось, и работа сама просилась в руки.

Кричала Паола – по–аксонски, хотя и обращалась к матери. Что же могло произойти?

Времени приводить себя в порядок или звать на помощь Юджинию не оставалось, и я, кое-как пригладив волосы и расправив домашнее платье, бросилась по коридорам едва ли не бегом. У лестницы мы столкнулись с Клэром, переглянулись – и в молчаливом согласии поспешили вниз, в холл, где разворачивалась отвратительная сцена.

Паола, с отчётливым отпечатком ладони на щеке и заплаканная, упиралась изо всех сил, в то время как Клотильда де Нарвенья тащила её к выходу, крепко ухватив за запястье. Почтенный отец семейства держал смутно знакомый саквояж, нетерпеливо постукивая мыском ботинка по паркету, и брезгливо поджимал губы. Остальной багаж волок слуга, Томмазо, а горничная, Нунца, поддерживала под локоть растерянную сеньору Ортезе. В тот момент, когда я подошла, саквояж как раз расстегнулся, и на пол неряшливой кучей осели вещи – вперемешку платья, блузы, юбки, нижние сорочки и чулки – и Паола вспыхнула от унижения.

– Матушка, я правда не хочу уезжать… – пробормотала она уже едва слышно.

На некоторое время, признаюсь, я оцепенела от изумления – и не нашла ничего лучше, как обернуться к стоявшему у основания лестницы мистеру Чемберсу и прошипеть:

– Почему вы стоите как истукан?

Он, казалось, смутился, и ответил, немного запинаясь:

– Но, миледи, это же дело семейное, как можно встревать…

От злости кровь у меня прилила к лицу. О, да! Пускай муж колотит жену, пусть жена таскает за волосы детей и все вместе они сживают со свету дряхлую прабабку ради наследства – никто и не подумает вмешаться, ибо это дело семьи. Пока кто-нибудь не умрёт, разумеется. Уж тогда-то газеты поднимут вой, потеряет покой Управление спокойствия, а возмущённая общественность испустит слитный вздох порицания, и преступившие закон непременно будут наказаны. Но пока вас не убили – или, скажем, если убили недостаточно жестоко – на помощь и не надейтесь.

Ибо, как всем доподлинно известно, влезать в семейные дрязги – ужасно, ужасно некрасиво.

– Что здесь происходит? – громко спросил Клэр, и голос его, и так не слишком приятный, сорвался в конце на какой-то пронзительный взвизг. – Что вы себе позволяете в чужом доме?

Может, госпожа де Нарвенья и не поняла, что именно ей говорят, но ответила оглушительной тирадой. Тут же испуганно залопотал её супруг, свободной рукой неловко пытаясь закрыть опустевший саквояж; пронзительно взвыл клаксон на площади, и Томмазо, стоя на пороге, взволнованно затараторил, запричитала Нунциата, прижав ладони к щекам, выругался непристойно Клэр, зашевелились мальчишки, наблюдавшие за всем этим безобразием с верхней площадки, а Паола дрожащим голосом принялась повторять: «Не хочу уезжать, матушка, выслушайте, не надо, не желаю возвращаться, что мне там делать…»

И в тот самый момент, когда голова моя готова была уже лопнуть от невообразимого шума, сеньора Ортезе, распахнув белесоватые глаза, необыкновенно чистым контральто пропела на весь холл:

– Силентио!

И, что самое удивительное, действительно все замолчали.