Когда ад замерзнет

— Может, и знал, только сказать ему об этом было некому. Галину все боялись, она, если хотела, любого могла наизнанку вывернуть. Умела она вот это, знаете — интриганство, сплетни, очернить человека и повернуть все так, что тот сам же и виноват. Ну, а Лешка вырос и женился на Зойке, взбрыкнул, значит. Может, если бы не давила она его так, из него бы человек получился, а так что — спился и пропал без пользы. Зойка-то — мало того что старше, так еще и мать ее была такая жадюга, такая жила, снегу среди зимы не выпросишь, ну и скандалили они из-за денег постоянно. Один скандал особенно громкий был.

— Отчего?

— А по глупости. — Мария Дмитриевна пожала плечами. — У Галины были в доме такие игрушки старинные, уж не знаю, где она их взяла, но красоты неописуемой. Думаю, кто-то из пациентов подарил, она была очень хорошая акушерка, к ней толпились, чтобы попасть, жены и дочери больших начальников особенно. В общем, игрушки стояли у нее в серванте, а когда Лешка женился, то выпросил у матери одну, она и отдала ту, что поменьше, — яйцо пасхальное на лужайке, стеклянными камешками изукрашенное. Какая она ни была, но Лешку любила все-таки, хорошего ему желала — как умела. В общем, Лешка принес эту игрушку в Зойкину квартиру, к теще, значит. Ну, а где-то месяца через два теща возьми да и разбей, одни осколки остались, и Лешка тогда, конечно, сильно с тещей поругался, и Галина туда ходила, осколки требовала, но где там осколки, на помойку выбросили. А я думаю, что продала кому-то жадюга эту красоту, а денежки зажилила, и Галина тоже так думала. Они тогда сервант новый вдруг купили, а деньги откуда? Папаша-то Зойкин пил насмерть, не просыхал вообще, пока и допился, что сгорел от пьянки.

— Как это?

— А так. — Мария Дмитриевна пожала плечами. — Вот как будто из самой середки его огонь шел, так и сгорел, и жалеть нечего, пьянчужка был последний. Так что денег там неоткуда было взять, а они сервант купили, потом ковры и хрусталь. Мать Зойкина говорила — одолжила, значит, денег-то, а только никто бы ей столько не одолжил, все знали, что там нищета — так что, думаю, продала она тайком игрушку эту, может, ценная она оказалась, старинная, а по жадности своей даже Зойке не сказала. Ну, а вторая игрушка у Галины так и сохранилась, но она все говорила Лешке: как помру, первому встречному отдай за упокой моей души, но только не пропей и Зойке не давай.

— Ясно…

Какая игрушка может стоить двести тысяч советских рублей?

Глупость какая-то.

— Мария Дмитриевна, я еще о Полине вас хотела спросить…

— А что спрашивать… дело давнее, да и не знаю я толком ничего… Скандал был тогда огромный, и свару завела именно Галина, тут я даже не стану отрицать. Василий Вертель, муж ее, был ни рыба ни мясо — подкаблучник, одним словом. Ни за что я не поверю, что ходил он к этой Полине, и никто не ходил, Мироновна покойная говорила мне. Мужики-то на нашей улице — алкашня сплошная, только Рустам-татарин не пил, муж Лутфие, он врач был, и неплохой, говорят, и татарка врач хороший, не скажу плохого. И когда Рустама туда попробовали втравить, Лутфие у Галины перед носом дверь захлопнула — дескать, не надо ко мне в дом вашу мерзость тащить, Галина потом мне жаловалась, что докторша гордая больно. Ну, а я ни за что не поверю, что такая красотка, какой была Полина, путалась с нашими алкоголиками, а если она куда и ходила, то никто этого не видел, но пропала бабочка в один момент, даже вещи не забрала. Мироновна мне потом показывала: так, платья были, сумочка, большая связка ключей — ну, вот огромная связка, зачем они ей понадобились, неизвестно — говорила, что собирает для красоты, на стенку вешала как украшение, а какая там красота… вот связка та вместе с ней пропала, а вещи остались, мне потом Мироновна отдала кое-что из вещей — через время, конечно, ведь думали, что вернется хозяйка-то, но годы шли, а она не появлялась, вот Мироновна и раздала вещи-то. И хоть оно мне особо-то и без надобности, но был у ней, у Полины этой, альбом сафьяновый — с фотографиями, значит, мне очень приглянулся, старая работа, хорошая — вензеля там да золотое тиснение, сейчас таких уже нет и не будет, так я те фотографии вынула, а свои поставила. Но не выбросила, вишь, все думала: как Полина вздумает вернуться да спросить о вещах, а у меня все в целости, верну обратно. Где, бишь, они… в ящике под кроватью, я их не выбросила — а вдруг, думаю, вот хоть родня ейная понаедет да спросит, но теперь уж вряд ли, так если надо для дела, то бери.

Старуха подала мне небольшой газетный сверток.

— Там их немного было, фотографий этих. — Старуха вздохнула. — А больше мне сказать вам нечего, девоньки. И время мое на исходе.

— А мебель, Мария Дмитриевна? — Мне нужно знать, очень. — Та мебель, что в отсеке?