(Когда) я буду с тобой (СИ)

– Молодой… мнэ-э… человек, я не сумею вам помочь, если вы… мнэ-э… так и останетесь сидеть в углу.

Логрэд не отреагировал на слова доктора Церика. Он не сопротивлялся, когда его одели в смирительную рубашку и заперли в небольшой комнатушке, где кроме матраса на полу ничего не было. Потускневшие глаза смотрели будто бы сквозь стену. А может, и сквозь реальность – видели они точно что-то другое, нежели серую тоскливость вокруг. Грэму приходилось удерживать себя от искушения вернуться в кабинет и заняться работой – Верховный канцлер был готов на что угодно, лишь бы не находиться здесь.

– Спасибо, доктор Церик. Вы не могли бы оставить нас? – Нортон проводил взглядом старика и сел рядом с Рэдом. – Как ты себя чувствуешь?

Никакого ответа, разумеется, не последовало. Но незримая нить, протянувшаяся между канцлером и проходчиком, когда Грэм ступил через порог, заплясала и натянулась, звонким эхом отдаваясь в ушах. Пелена исчезла из глаз Логрэда, и он повернул голову – медленно, боясь собственного тела, ожидая, что оно в любой момент может стать чужим и причинить боль пусть и неприятному для него, однако всё же живому человеку.

– Прости… что пришёл к тебе только сейчас. Тебе лучше?

– Ты слышишь её? – в янтарных зеркалах-глазах мальчишки промелькнул ужас.

Грэм вздрогнул и качнул головой. Рэд не был похож ни на любознательного смышлёного ребёнка, ни на безумно-покорного изгоя-проходчика. Перед канцлером сидел кто-то третий, незнакомый доселе, но совершенно точно бывший настоящим, в отличие от того, приведшего в Центр доктора Вериа. Наверное, это мог быть ребёнок, запрятанный глубоко в сознании, избитый несправедливостью всего случившегося с ним, сведённый с ума играми с памятью. Или – всего лишь эхо? Пропавшее ровно через долю секунды.

– Ты слышишь её, – твёрдо произнёс Логрэд и наклонился ближе к отцу, – слышишь, не можешь не слышать. Она и в твоей голове. Она может проникнуть к кому угодно.

Его голос, поменявшийся столь стремительно, был пропитан безумием насквозь, и у Нортона не получилось даже дёрнуться. Тихие слова мальчишки, потерянный и загнанный вид, попытка найти защиту и понимание… почему ты бегал, Верховный канцлер, пытался спасти тысячи жизней незнакомых тебе людей, когда тут, прямо под носом, страдал тот, ради которого и хотелось сделать мир лучше? Теперь этого нет, теперь перед тобой сидит обезумевший зверь – всё, что осталось. Что ждёт и тебя.

– Кроме Грега, кроме доброго Вериа. Доктор неподвластен ей, и она зла, зла, зла! Она придёт и съест моё сердце, твои глаза, руки Райта, язык Шати. Она придёт за своей добычей, что украли у неё. Она ищет пропажу и придёт за всеми нами. Её клыки вгрызутся в мягкую плоть и растерзают! Растерзают на части! – громкий счастливый смех вырвался из его груди. – Её когти будут кромсать, рвать и метать! Её глаза будут искать! И найдут. Найдут, найдут, найдут!.. Скоро будет волчий пир. Скоро с ума сойдёт мир!

Канцлер нашёл в себе силы подняться, и нить с тонким высоким звуком лопнула, хлестнув обрывками и Грэма, и Логрэда. Мальчишка упал на спину, изогнулся дугой и страшно, нечеловечески завыл. И Нортон, оглушённый воем, не понял, как оказался рядом с ним, как обнял и прижал к себе, не зная, что может помочь утешить, успокоить, привести в чувство. Что ещё?..

Облизнув пересохшие губы, мужчина заговорил – сбивчиво, сумбурно, с трудом преодолевая себя. Они похожи, всегда были похожи. Грэм хотел помочь, с самого начала хотел, но не смог и мало чем отличался от своего собственного отца. Показная строгость, желание избежать, страх сделать всё не так – в какой момент это появилось? Когда?

Не то, что следовало читать сейчас. Но то, что хранилось под высохшими опавшими листьями.

На свою беду, на твою погибель,

Я спускаюсь в ад, пусть и на отшибе,

И бреду сквозь мрак.

Я одет во фрак.

Этот праздник мой – вереница фальши,

Ухмыляясь гордо, я ступаю дальше.

Не смотрю назад,

Не боюсь засад.

Любовь к стихам появилась у Рэда не сама по себе. Нортон ненамеренно соврал Мирту, что не проводил времени вместе с сыном. Он не придавал значения прочитанным на ночь сказкам, поэмам, балладам – тому, что повлияло на мальчика сильнее всего, что стало причиной возникновения тонко чувствующей натуры, пусть и по-юношески патетичной.

Милая моя, я не верю в чудо.

Я с тобою больше никогда не буду!

Пепел на губах,

Я в твоих ногах.

Мне казалось, цену знаешь ты прекрасно.

Я платил её, думаешь, напрасно?

Стоит ли то счастье

Моей власти?

Я желать простого, может, и не вправе,

Но тебя одну я не мог оставить.

Я спускаюсь в ад –

Поздно отступать.

– Она слышит. Она счастлива.

Мириам не любила стихи, но обожала посвящения себе, любила смущённый вид строгого канцлера, когда тот читал вслух скупые строчки, лишь отдалённо передающие все те чувства, все те желания, всё то, что…

– Всё будет хорошо, – пробормотал Грэм, успокаивая не то мальчика, не то себя. – Я позову Грега, он знает, как помочь. Тебе же нравится доктор Вериа?

– Она не хочет этого, она будет зла. Она кричит во мне. Её когти царапают моё горло, – захныкал мальчишка.