Когда мое сердце станет одним из Тысячи

Я собираюсь открыть Стэнли что-то, о чем долгое время никому не рассказывала. Это не то, что я держу в Хранилище, — упаси бог. Но даже это не так легко.

— Должен признаться, — говорит он, — что я абсолютно озадачен. Мы в какой-то глуши. Что здесь вообще можно показать?

Я сворачиваю на дорожку из гравия.

— Вот это.

Сад зарос травой и диким кустарником. Дом расположен в глубине, далеко от дороги, погружен в тень. Машины на подъездной дорожке нет. Окна темные, а на двери висит какой-то желтый знак, — скорее всего, уведомление о лишении права собственности. Кто знает, сколько он уже там висит.

Я открываю дверцу машины и выхожу.

Стэнли хмурит брови:

— Чей это дом?

— Мой, — отвечаю я. — Вернее, был раньше.

Я провожу его на задний двор, где стоят пара старых, ржавых качелей и деревянная лошадка на пружине. Я сажусь на качели.

Стэнли осторожно присаживается на вторые. Каркас поскрипывает под нашим весом, но выдерживает обоих.

Мыски моих черных кроссовок испачкались в грязи. Я пинаю влажную землю.

— Я жила здесь с мамой до одиннадцати лет. После я побывала в нескольких приютах, но из этого ничего не вышло. Я была сложным ребенком. В конце концов меня перевели в пансион для подростков с эмоциональными и поведенческими проблемами. Но и там я не прижилась. Я плохо сходилась с другими девочками. Некоторые из них привыкли всеми командовать и гнуть свою линию. Я отказывалась им подчиняться, поэтому они делали все возможное, чтобы меня достать. Они подкладывали мне в обувь кнопки, а мертвых насекомых в постель. Однажды даже дохлую мышь подложили. И разумеется, когда они узнали, что я боюсь воды… — Мой голос обрывается, я не могу закончить предложение, но воспоминание заполняет все мысли: две смеющиеся старшие девчонки затаскивают меня в душ и включают на полную мощность ледяную воду; они держат меня, я кричу. — Было очень плохо, — продолжаю я. Голос мой остается ровным и нейтральным, но руки начинают едва заметно дрожать. — Я все время сбегала, у меня были проблемы с законом, пока наконец доктор Бернхардт не помог мне получить собственное жилье.

— Кто?

Я вдруг понимаю, что никогда не упоминала доктора Бернхардта в разговорах со Стэнли.

— Мой социальный работник. Если бы не он, я бы уже умерла или сидела в тюрьме.

Размышляя об этом сейчас, я думаю, что стоило бы выражать доктору Бернхардту больше благодарности. Скоро, если все пройдет хорошо, он перестанет меня навещать. Я никогда больше не услышу, как он ворчит, что я ем мало фруктов. Мои чувства на этот счет менее однозначны, чем я ожидала.

Я достаю из кармана кубик Рубика и начинаю его вертеть, глядя на свой дом, на знакомую веранду на заднем дворе, отделанную сосной. Даже скворечник висит на прежнем месте, хотя теперь он треснул и опустел.

Я не была здесь с того самого момента, как все случилось. Я была уверена, что запаникую, но отчего-то спокойна. Может, потому что Стэнли со мной.

Несколько крошечных капель дождя вонзаются в лицо, словно ледяные иголки. Черные тучи скучиваются в небе, капель становится больше.

— В детстве, — говорю я, — если мне что-то не нравилось, я приходила сюда и раскачивалась так сильно, как только могла. Я представляла, что, если раскачаюсь очень далеко и высоко, меня выбросит прямо в небо и я улечу.

— От чего улетишь?

— От всего.

Ветер свистит сквозь деревья, и они скрипят, как старый корабль.

— Я увезла тебя так далеко, чтобы просто посмотреть на заброшенный дом, — говорю я. — Ты, наверное, не такого сюрприза ожидал.

— Не такого, — тихо признается он. — Но я рад, что ты меня сюда привезла.

Мышцы на спине немного расслабляются. Я чуть-чуть раскачиваюсь вперед-назад. Покачивающее движение успокаивает. Но тупая боль растеклась внутри груди. Перед глазами мелькает воспоминание: я очень маленькая, года три-четыре, и мама качает меня на качелях. Я закрываю глаза. В памяти мир кажется чистым, ярким и новым. Зеленая лужайка переливается солнечными бликами. Когда я открываю глаза, мир снова становится пустым и серым.

— «Сердце мое стало одним из Тысячи, — шепчу я, — ибо мой друг перестал сегодня бегать».

— Это откуда?

— Это из «Обитателей холмов».

— Ах, точно… Кролики так говорят, когда один из них погибает?

Я киваю.

Он сводит брови.

— А что, кто-то…

— Уже давно.

Эти слова всегда казались мне наиболее точным выражением скорби из всех, которые когда-либо встречались. Когда ты кого-то теряешь, само твое сердце становится одним из тысячи врагов — разрушительной силой, изнутри разрывающей тебя на части, словно комок блестящей колючей проволоки. Иногда единственный способ выжить — убить собственное сердце. Или запереть его на замок.

Гремит гром.

— Хочешь, поедем обратно? — спрашивает Стэнли.

Наверное, ему кажется, что я не люблю дождь и гром. Это логичное предположение, учитывая, как на меня действует звук воды. Но я качаю головой. Странно. Я не выношу звуки фейерверков и взрывов. Или когда клацают столовые приборы и позвякивают бокалы. Иногда даже тикающие часы выводят меня из себя. Но гром меня не смущает, а даже успокаивает.