Когда мое сердце станет одним из Тысячи

— Ты рехнулся, — я помогаю ему встать, и он обнимает меня за талию. Он хромает чуть больше обычного, пока мы уходим со льда. Мы садимся рядом на скамейку, запыхавшиеся и потрясенные. Он улыбается, в уголках его глаз появляются морщинки.

Я смотрю на его ноги.

— Ты уверен, что ничего не сломал.

— За меня не переживай. У меня же железные стержни в бедренных костях, помнишь? — он ударяет кулаком по ноге. — Я бионический человек, меня не прошибешь.

— Ну, голову твою точно не прошибешь. Она у тебя целиком каменная.

Он удивленно смотрит на меня и кажется немного озадаченным.

— Подожди, ты что, пошутила? — широкая улыбка растягивается по его лицу. — Не могу поверить. Ты пошутила!

— Ну я умею шутить, знаешь ли.

Он снимает шапку и трет лоб, улыбаясь. На щеках у него яркий румянец, кончик носа розовый от холода, а волосы взъерошены — в каких-то местах прибиты, в каких-то торчат торчком. На соседнем дереве висит рождественская гирлянда, хотя еще даже не декабрь, и я вижу, как огоньки отражаются в его глазах. Был бы у меня фотоаппарат. Я закрываю один глаз и щелкаю затвор в своей голове — я иногда так делаю, когда не хочу забыть какую-то картинку. Я протягиваю руку и провожу по его рукаву. На ощупь он мягкий.

Затем я замечаю, что его дыхание стало затрудненным.

— Насколько больно, — спрашиваю я, — по шкале от одного до десяти.

Он задумывается, потом бормочет:

— Четыре.

Я смотрю на его пульс, бьющийся на шее: 135 ударов в минуту, и про себя думаю, что это, скорее, шесть. Он сегодня перегрузился, но я знаю, что лучше это не обсуждать. Ему просто нужно было сделать то, что он сделал.

Стэнли ерзает на месте, приоткрывая и закрывая рот. Наконец он глубоко вздыхает, залезает в карман пальто и что-то достает оттуда. Это гвоздика. Цветок кроваво-красного цвета с множеством тоненьких сморщенных лепестков, немного придавленных от долгого нахождения в кармане.

Он протягивает цветок мне. Его кадык ходит вверх и вниз.

— Держи.

Я смотрю на него.

— Я сказал, что хочу за тобой ухаживать, помнишь?

Я медленно беру цветок из его рук и чувствую, как теряю душевное равновесие. Голова кружится. У красной гвоздики есть значение в языке цветов. Но когда я пытаюсь вспомнить, какое именно, внутри меня что-то вздрагивает.

У Стэнли напряжены плечи, он сидит крепко соединив руки на коленях. Румянец на его щеках становится ярче, заползая на уши.

— Стэнли… я… — пальцы крепко сжимают стебель, — я…

— Я просто хотел тебе ее подарить, вот и все. Тебе не нужно ничего говорить.

Я крепко держу гвоздику, не зная, что с ней сделать, поэтому убираю ее в карман пальто.

Он натягивает шапку на уши, берет трость и поднимается.

— Поехали обратно?

Я встаю, и мы идем обратно к машине.

Когда я оказываюсь в своей квартире, я достаю гвоздику из кармана и рассматриваю. Лепестки прибились, листья помялись, стебель сломался, из него, словно кровь, сочится прозрачный сок. Я своими неуклюжими лапами выбила из цветка остатки жизни.

Но я все равно не могу просто выбросить его. Я беру прозрачный скотч и обматываю стебель, как будто накладывая повязку. Потом набираю воду в стакан и ставлю гвоздику на кофейный столик.

Если подумать, цветок — нездоровый подарок: отрезанный репродуктивный орган растения, жизнь в котором поддерживается через подобие питательной трубки. Какой смысл оттягивать неминуемую смерть?

Но, может быть, в этом и суть. Все смертно. Все, что мы делаем в промежутке, просто откладывает неизбежное… и все же в этом есть красота и нежность. Стоит ли оно того?

Пальцем я провожу по кроваво-красному лепестку, думая об улыбке Стэнли.

Потом вспоминаю, как он рассказывал, когда сломал руку, — что такие, как он, иногда теряют слух. Если это случится, как мы будем общаться?

Я надеваю пальто, иду в библиотеку и выписываю три книги. Я сижу за одним из длинных столов, раскрыв самую толстую из них — с простым названием «Американский язык жестов». Я нахожу жест для слова «друг» и пробую его изобразить, сцепляя указательные пальцы один, а затем два раза.

Я переворачиваю страницу и замираю. На иллюстрации — вытянутые мизинец, большой и указательный пальцы. Любовь.

Из Хранилища слышится глухой рев, массивные ворота содрогаются. Глубоко в подсознании голос шепчет: «Что бы ни случилось, это потому, что я тебя люблю».

Я резко захлопываю книгу. Через несколько минут у меня получается вернуть дыхание под контроль.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Близится моя встреча с судьей, я зачеркиваю дни в календаре, и красных крестиков становится все больше.

В среду доктор Бернхардт приходит в обычное время, его редеющие волосы аккуратно зачесаны.

— Ну что ж, — говорит он. — Вот и все. Наша последняя встреча, — он садится и складывает пальцы рук в замок. — Как ты себя чувствуешь?

— Чувствую себя… — я начинаю произносить «нормально», но останавливаюсь. — Не знаю.

— Есть что-то, о чем ты хочешь поговорить?

Я ерзаю на стуле. Наша последняя встреча. Даже подумать странно. Тревожно.

— Думаю, что не готова, — вырывается у меня.

— Еще не поздно передумать.

Я не могу отступить теперь, когда я уже так близко.