Когда мое сердце станет одним из Тысячи

Нет, ужасно, конечно. Каждое утро я просыпаюсь от голода, острого, как нож, и ложусь вечером спать, замерзшая и все такая же голодная. У меня все чешется, потому что я почти не моюсь. И я осознаю, что, по статистике, риск того, что меня изнасилуют или убьют, теперь гораздо больше. И все же, при всей этой душераздирающей нищете, я чувствую себя намного более расслабленной и свободной по сравнению с тем, как я жила долгие годы. Вот оно — дно. Дальше падать некуда. Наконец можно перестать стараться изо всех сил. Если я начну бубнить что-то себе под нос или раскачиваться, никто не обратит на это никакого внимания, потому что бездомные и должны быть сумасшедшими.

Я ем свой хот-дог неаккуратно, не удосуживаясь стирать капли мясного сока, стекающего по подбородку на футболку. Закончив, я начисто вылизываю пальцы и вытираю их о бумажную скатерть. Другие посетители хмурятся. Женщина качает головой и бормочет что-то мужчине, сидящему рядом с ней. Еще некоторое время назад я бы стала переживать из-за их взглядов, но сейчас вдруг замечаю, что мне уже все равно. Где-то в глубине души я задумываюсь о том, что подумал бы Стэнли, увидь он меня сейчас. Я отгоняю эту мысль.

Через некоторое время ко мне подходит менеджер и тихо просит уйти. Я выхожу, не говоря ему ни слова.

На тротуаре сидит старик, потрясая пластиковым стаканом, в котором полно мелочи и долларовых купюр. На его длинном носу черные очки, а рядом с ним калачиком свернулась маленькая грязная собачонка каштанового окраса. Старик поет глубоким звучным голосом «Маленькое Рождество»[6].

Собака зевает, обнажая крошечный розовый язык, и облизывает ранку на лапе.

Я слушаю его несколько минут, затем кидаю свои последние двадцать шесть центов в его стакан. Мужчина перестает петь и вскидывает брови:

— Это все, что вы можете пожертвовать?

Я бросаю взгляд на собаку, которая похожа на какую-то смесь терьеров. Пес машет своим обрубленным хвостом, извивается и снова лижет рану.

— У него рана на лапе. Вам нужно купить какую-нибудь мазь.

Мужчина прыскает смехом:

— Больно командный у тебя тон для человека, который бросил мне две монетки.

Я ничего не могу изменить, поэтому просто иду дальше.

За моей спиной голос старика повышается, сильный и мелодичный, запевая «Придите, верные»[7].

Голова чешется, и я чешу ее, размышляя, не подцепила ли вшей. Можно ли их вообще подцепить зимой?

Моя машина припаркована на стоянке перед «Данкин Донатс». Я переезжаю с места на место, чтобы мне не выставили счет за парковку и не арестовали за бродяжничество. Иногда я заполняю анкеты на вакансии, но и сама не знаю, зачем это делаю. У меня нет телефона, поэтому со мной никто не может связаться, даже если бы очень захотел. Я стала предельно честной, я получаю извращенное удовольствие, отвечая на вопросы так, что моя анкета точно окажется в мусорном ведре. На вопрос «Зачем вам нужна эта работа» я пишу: «Бездомная. Хочу есть». На вопрос «Почему вы ушли с предыдущего места работы» я пишу: «Начальница пыталась убить моего друга». Когда они спрашивают о самом большом моем недостатке, я пишу: «Я разрушаю все, что мне дорого».

Я несколько минут сижу в машине, глядя в пустоту. У меня больше не осталось наличных, даже двадцатки, припрятанной в бардачке на черный день. Скоро я стану просить мелочь, сидя на тротуаре, как тот старик. Ненавижу попрошайничать, но острый режущий голод становится все сильнее. Я могла бы продать машину, но тогда мне негде будет спать. Я уже заложила свой ноутбук.

Я смотрю на уровень топлива и понимаю, что осталось меньше четверти бака. И когда оно закончится, я не смогу заправиться, пока каким-то чудом не раздобуду денег.

Я забираюсь на заднее сиденье и открываю сумку. Высушенная гвоздика все еще лежит на мятой куче футболок.

Это все, что у меня осталось от Стэнли. Даже сейчас я не могу ее выбросить.

Он, конечно, не в парке. Но я все равно еду туда и оставляю машину через дорогу. Снег хлопьями летит с неба, пока я иду через лужайку к лавочке, где впервые увидела его. Рукой в перчатке я счищаю с лавки снег и сажусь.

Меня одолевает тяжелое утомление. Я валюсь на лавку и сворачиваюсь, подтянув колени к груди. Холод проникает в кости, я чувствую онемение, но есть в нем нечто успокаивающее. Кажется, что я могу просто испариться, и это будет совсем неважно. Так вот он — покой? Так вот она — свобода?

Веки смыкаются, и меня уносит в мутное пространство между сном и бодрствованием.

После смерти мамы я какое-то время провела в одном учреждении. Я мало помню из того периода. Некоторое время я просто парила в сером тумане. На периферии моего сознания возникали слова «кататоник» и «без сознания».

Постепенно я начала понимать, что нахожусь в комнате с бледно-зеленой плиткой на полу. Я начала замечать узоры на простынях, зернистость панелей под дерево на стенах, вкус вязкой зеленой фасоли, которую женщина в белом ложкой проталкивала мне в рот, и точное количество таблеток, которые они давали мне в маленьком бумажном стаканчике каждое утро и на ночь. Их было девять.