Когда нам семнадцать

— На митинг, товарищи, на митинг! — торопил всех Сеня Лебедев.

Просторный подъемочный цех уже был забит народом. Люди стояли на деревянных платформах, на верстаках, на лестнице, ведущей к мостовому крану. И над толпой плакат: «Все под знамена бригад коммунистического труда!»

Стоял приглушенный гул голосов.

На паровозной площадке появились Сеня Лебедев, Быстров, секретарь партийной организации депо Шлыков.

Шлыков прокашлялся и открыл митинг.

Первым выступил Сеня. Говорил он долго, размахивая газетой, зачитывая обязательства бригад, которые уже начали создаваться по примеру коллектива депо под Москвой. Но речь его не тронула Юльку. «Неужели то, о чем мы столько времени говорили, из-за чего волновались, на самом деле так неинтересно?» — удивленно подумала она. Сеня выбросил вперед руку, и Юлька догадалась, что сейчас он закончит лозунгом. И он крикнул: «Все под знамена бригад коммунистического труда!» Рядом с Юлькой кто-то досадливо крякнул, она оглянулась и увидела Бондаренко.

По одному начали всходить на паровозную площадку подготовленные Сеней ораторы. Протрезвонила написанное заранее хорошенькая Симочка из бухгалтерии. Размеренно, завершая каждую фразу, выговорила положенное ей Вера — старшая нормировщица, Наташина начальница. И только кузнец Сазонов — последний из подготовленных Сеней ораторов — замешкался на полуслове, переступил с ноги на ногу и под общий гул полез с площадки.

— Да, — насмешливо протянул стоявший сзади Чекмарев. — Это точно… Это верно…

Может быть, эти реплики и подхлестнули Бондаренко. Пробивая себе дорогу плечами, он пошел к паровозу, и Юлька видела, как багровела его могучая шея. Он остановился в дверях будки машиниста.

— Сеня, ты ничего не замечаешь? — спросил он и, не дождавшись ответа и даже не глядя в сторону Лебедева, а обращаясь к людям, толпившимся в двух шагах от паровоза, сказал: — Этак, брат, можно угробить любое дело… — Подумал, склонил голову набок, словно что-то прикидывая в уме, и подытожил: — Да, можно…

Махнув рукой, он спустился с паровоза.

В подъемочном наступила тишина.

— Ну вот, вы знаете все, — раздался голос Шлыкова. — Это дело касается всех нас. — Он помолчал немного и спросил: — А знаете, с чего начинали мы с вами, товарищи? С «овечки»…

В толпе раздались смешки.

— Были когда-то такие паровозы О^в. Низенькие, с высокой трубой, с большим фонарем.

Шлыков улыбнулся. Костлявый, сутулый, в черном пальто, из-под которого выглядывал лохматый свитер, он стоял, держась обеими руками за поручни, и терпеливо ждал, когда в толпе успокоятся.

Юлька немного знала о нем. В сорок первом (в год Юлькиного рождения) Шлыков сопровождал в эвакуацию состав с оборудованием Киевского депо. Когда поезд проходил мост на Днепре, его бомбили немцы. Взрывной волной Шлыкова выбросило с тормозной площадки. Только чудом не задев стальной фермы моста, он спиной ударился о воду. Пришел в себя и выплыл, с тех пор болел.

— Да, мы начали с «овечки» за номером 7024, — снова сказал Шлыков: — Я тогда мальчишкой был. Отец у меня в депо работал, под Москвой. В восемнадцатом году на фронт ушел. Одни мы с матерью остались. Голодухи хватили, как сейчас помню.

Шлыков говорил негромко.

— Я бы никогда не запомнил этого дня, если бы не случай. Мать велела мне снести корзину белья в красноармейские казармы, что рядом с депо были. Назад я двинулся прямо по линии. Думаю, уголек какой попадет — очень холодный апрель выдался. Нас, пацанов, охрана никогда не задерживала. Мы и шатались «меж двор», как тогда говорили. Иду мимо депо, а там свет — колышется по стеклам да по рамам, словно внутри костер горит.

Зашел в депо, а там паровозов мертвых видимо-невидимо. В углу люди факелы жгут, работают. Что меня дернуло, не знаю, может, долго один шел, по людям соскучился, а может, родным, отцовским запахло. Словом, пошел на факелы, к огню поближе.

— Вот приди такой мальчонок к Бондаренко, когда он над паровозом колдует… — Шлыков пошарил глазами по толпе, нашел Бондаренко и улыбнулся: — Ты бы его, Федотыч, прямым ходом домой отправил, с провожатым… А со мной знаешь как было? Слез с паровозной будки человек, присел передо мной на корточки. В сапогах, перетянутых бечевкой. Лицо от холода и копоти — сизое. Кондукторскую фуражку по самые уши нахлобучил. Руки красные, настывшие. Взял он меня этими руками за плечи, повернул к свету: «Ты чего, говорит, сюда залетел, воробей, замерз?»

Я ответил, что замерз, конечно. Домой иду. А он засмеялся: «Погрейся, — говорит. — У нашего огня скоро вся Россия греться будет. Подрастешь, вспомнишь».

Это было, ребята, девятнадцатого апреля тысяча девятьсот девятнадцатого года…

Когда Шлыков сказал «ребята», голос у него дрогнул, словно споткнулся. Наверное, он хотел сперва сказать «товарищи», но почему-то не сказал.