Когда наступает рассвет

— Попрошу Макар Ивана. Сухие доски есть, в сарае сложены. Микул собирался крыльцо чинить. Вот и пригодились! — И Катерина снова расплакалась.

Ночь уже кончалась, а женщины продолжали хлопотать. Старушка то присаживалась на лавку отдохнуть, то снова копошилась у печки. Замесила тесто, вздыхая, растопила печь. И вдруг сказала укоризненно:

— Господи, куда же ты смотришь? Сидишь на небе, ничем не поможешь людям, все шиворот-навыворот пошло. Беляки всех убивают, а он смотрит и пальцем не пошевельнет!

Катерина оделась, пошла к соседям. Вернулась она не скоро — старуха уже ладилась хлеб сажать в печку.

С Катериной пришел сосед Опонь, старый ссутулившийся мужичок, с сивой бороденкой и морщинистым лицом. Присаживаясь на лавку, он сказал печально:

— Вернется Микул к себе домой, да ненадолго…

Катерина разбудила дремавшего брата, спросила:

— Что взять с собой в лес?

За него ответил Опонь:

— Захватите половик или холстину.

Старуха, хлопотавшая у печки, посоветовала:

— В холодной избе на брусьях висит полог, чистый, выстиранный. Возьмите его. Да в сани-то, Габэ, сенца побольше накидайте. В каких санях ладитесь ехать?

— У Макар Ивана розвальни взяли, они большие, удобные. Сам обещал прийти делать гроб, — сказал Опонь. — Я помогу. Пока съездят за хозяином, мы сколотим.

— Давай собираться, брат. Пораньше выедем, раньше приедем, — сказала Катерина и стала одеваться.

Старушка поставила миску щей, принесла ячневые пироги:

— Щей похлебайте. Не натощак же ехать.

Габэ хлебнул несколько ложек, Катерина не притронулась.

Старушка подала Катерине хлебец-ярушник, наказала положить себе за пазуху, чтобы не остыл. В чистый платок завернула горшок каши.

— Возьми, — поучала она Катерину. — Будете везти Микула, помяните его, чтобы душа его не осталась бесприютной в темном лесу. Не от нас повелся и не нами кончится этот обычай…

Еще затемно они вышли на двор и, усевшись в розвальни, по утреннему морозцу выехали на дорогу к мельнице. Отдохнувшая Пегашка бежала резво.

Дорога вилась по заснеженному бору, где Микул учился лесовать — ставить силки на рябчиков и тетерок, добывать белок. Катерина вспомнила, где они с хозяином рубили жерди, заготовляли дрова, собирали грибы, ягоды. И вот нет его в живых, злодеи убили.

Они ехали долго. Начало светать.

Вот и еловый лес, где убили Микула. Следы совсем еще свежие, хорошо заметны.

— Много их было! — посмотрев на следы, заметил Габэ. — Видишь, к Черному ручью вели.

Сердце Катерины затрепетало. Она рванулась, куда вели следы. Где-то в душе теплилась крошечная надежда: а может, жив еще Микулаюшко? Может, не до смерти пристрелили или сам прикинулся убитым, а когда ушли палачи, выполз из леса, дотащился до жилья и спасся?

Сердце Катерины до боли билось в груди. Спешила она к своему ненаглядному, как, может быть, в молодости не спешила на свидание…

Вот и ручей. Около него следов-то, следов натоптано!

Габэ остановил лошадь и стал догонять сестру. А та спешит, не останавливается, и страшится, и надеется.

А лес кругом как заколдованный: высокий, темный, угрюмый. Тихо вокруг, словно жизнь остановилась, замерла. Тучи нависли темным пологом.

Вдруг Катерина увидела: распластавшись на снегу, лежит человек. Спотыкаясь и падая, кинулась к нему Катерина. Добежала, опустилась на колени, ощупала шею, голову, просунула руку под рубашку — не уловит ли тепло. Но леденящий душу холод ожег ладони. Глядит Катерина на мужа: не страшный ли сон ей приснился? Но нет, лежит Микул, кровью пропитана рубашка. Белое лицо строго. Темные брови сдвинуты, зубы стиснуты. А на лице ни следов боли, ни скорби. Всесильная смерть, излечивающая от всех земных забот и недугов, коснулась его холодной рукой.

И только теперь убедилась Катерина, что муж ее мертв и никогда не вернется к ней. Со стоном бросилась она к нему на грудь, обхватила руками, запричитала.

— Умойся моими слезами, родной, никогда уже не успокоит меня твое сердце своим добрым, ласковым словом, не поддержит сильная рука!..

Очнулась от прикосновения чьей-то руки. Брат подвел лошадь, подал горшок с кашей, сказал виновато:

— Пора домой. Помянем Микула, как мать наказывала, и поедем.

Катерина поставила в изголовье мужа горшок, сверху положила хлебец-ярушник и снова принялась причитать. Слушая причитания сестры, Габэ не мог унять дрожь в губах, и слезы застилали ему глаза. А Катерина, разговаривая, точно с живым, жаловалась: