Когда не горят костры

Девочка-девочка, неужели ты так и не прочитала те книги, что я тебе подбрасывала?

Последние слова он произносит медленно и неуверенно, словно ужас перед собственным поступком вполз в его сердце. Грета снова дёргается, и камни подземелья вздрагивают вместе с нею, но даже вся сила ковена Часонкука ей не помогла бы.

Позови же!

Он наконец выдыхает последние слова, и будь я жива, кровь хлынула бы у меня из ушей от звука имени древнего бога. Кинжал неумолимо падает вниз, к белизне её тела, и немногим его опережая, Грета кричит:

– Помоги!

Наконец-то!

И следующее, что я чувствую: боль, прожигающая меня насквозь, холод, тянущий в темноту забвения, удушье, по чужой воле сжимающее горло. Прямо над алтарём мертвенно-синими и зелёными огнями закручивается воронка, становясь всё больше и больше, и жуткий вой вырывается из неё. Вой, который не может издавать живая тварь.

Момент выбран идеально, я и сама не выбрала бы лучше. Его взгляд прикован к потолку, к открывающимся вратам, и призрачные отблески ложатся на его лицо, превращая его в восковую маску. На Грету он не смотрит.

А зря.

Тело едва слушается, словно я всё ещё снаружи, дергаю за ниточки, и на каждый рывок оно отвечает огненными вспышками агонии. Я уже давно забыла, как это: испытывать боль. Что ж, милый, добавлю это к твоему счёту.

Не могу не любоваться тобою в этот миг, в призрачный миг твоего триумфа. Обсидиан в перстне тускл и чёрен, лишь изредка по ободку пробегает синеватый отсвет. Всю силу, что шестнадцать лет он копил и приумножал, камень отдал для открытия врат, став залогом их существования, их ключом.

А вот ты всего лишился – ведь своей силы у тебя и не было никогда, бездарный потомок Джозефа Карвена. И пока врата не открылись и тёмная тварь не явилась на твой зов, ты беззащитен – как простой смертный.

И потому я сажусь на алтаре (нож остаётся в теле, и тонкая струйка крови прочерчивает белизну кожи) и говорю:

– Моё – вернись ко мне.

Нутром чувствую, как вздрагивает земля, признавая и приветствуя хозяйку, как воронкой закручивается над лесом ветер, как неистово волны набегают на берег. Я чувствую всё, что некогда мне принадлежало. И перстень, до того туго впивавшийся в кожу, легко соскальзывает с его руки, звенит по камням, подкатывается к ступням Греты.

Теперь – к моим ступням.

Он смотрит на меня – с удивлением, с ужасом, с узнаванием, и всполохи открывающихся врат скользят по его лицу. О, я готова любоваться его страхом вечно!

– Асенат?..

Голос предает его, и лишь губы беззвучно шевелятся, силясь выплюнуть имя, словно оно может меня остановить.

– О, ты помнишь меня, милый. – Каждое слово отзывается болью в умирающем теле Греты. Я верчу перстень в пальцах, наигранно любуясь тёмным камнем. – Если скажешь, что тосковал по мне, я даже растаю от умиления.

Он берёт себя в руки и отвечает мне прохладной самоуверенной улыбкой.

– Ты уже ничего не изменишь. Я позвал Неизрекаемого, я открыл ему врата. И неважно, у кого на руке будет перстень, Неизрекаемый подчинится мне.

Он уже успокаивается, сам себя убедив, и лицо его вновь приобретает равнодушное высокомерное выражение, которое мне хочется располосовать когтями.

– Я должен поблагодарить тебя за чудесный подарок… хотя, будем честны, когда ты его мне вручала, то думала больше о том, что с заёмной силой я буду тебе гораздо полезнее. Сколько раз ты успела пожалеть о своём выборе?

Отвечаю ему оскалом:

– Ни единого!

Вру, конечно.

Но сейчас я и впрямь не жалею: отцовский перстень идеально лёг последней деталью в мозаику моей мести. Действительно, неважно, на чьей руке он будет, когда Неизрекаемый придёт к тому, кто его позвал. Но вот беда – пока врата не распахнулись во всю ширь, пока он всё ещё ждёт за ними, тёмной гнетущей фигурой – власть у того, в чьих руках перстень.

Власть запечатать врата.

И я швыряю перстень вверх, в водоворот огней.

Воронка закручивается быстрее, и далёкий гневный рёв низкой вибрацией прокатывается по подземелью, с потолка тонкими струйками сыпется песок, гаснут свечи. Он отвечает Неизрекаемому отчаянным воплем, запоздалой попыткой поймать перстень в воздухе, но пальцы цепляют лишь клок тумана. Отдалённый грозовой рокот, несколько последних всполохов, и темнота.

Лишь запахи крови и тлена напоминают о ритуале, что здесь творился.

Он смотрит на меня с леденящей ненавистью, с жаждой расправы… и страхом. Куда более плотским, осязаемым страхом, чем раньше. Вот он – снова пустышка, простой человек – перед ведьмой.

Перед мёртвой ведьмой, а это гораздо, гораздо страшнее.

Я могу раздавить его лживые глаза, как давно мечтала. Я могу вырвать его сердце, как давно мечтала. Я могу разрушить его разум, как давно мечтала.

Но он столь жалок, что я не хочу.

Боль и холод с каждым мгновением становятся всё сильнее. Тело Греты умирает, и голос забвения всё громче звучит в моих ушах. Я должна поспешить со своей местью…

Но это блюдо остыло и полностью утратило вкус.

Я отворачиваюсь от него – больше нет у меня для моего убийцы ни слов, ни чувств. Ему никогда не стать колдуном, никогда не повторить череду жутких ритуалов. Теперь он ничтожнее червя.