Когда не горят костры

Уголёк перешёл на шаг, расфыркался, жадно втягивая влажными ноздрями воздух. От колдовством согретой земли поднимался белёсый пар, быстро истаивал в полупрозрачную дымку. У воеводиного шатра и того теплее было, за тёмной шерстяной тканью тлели в очаге угли, мигали красными глазами, когда входящий полог отбрасывал. Марек спешился, потрепал Уголька по шее. Так не хотелось ему без добрых вестей перед воеводой показываться, что сам взялся коня обхаживать, напоил, торбу с овсом подвязал, за скребок взялся.

– Марек! Оставь коня младшим, тебя дядюшка заждался!

Он только голову в плечи втянул. С птичьими колдунами мало кто спорить осмелится, даже дядюшка-воевода и тот против них слова не говорит. Не поднимая глаз, Марек проскользнул мимо старшего Ворона – чёрного, остроносого, узкоплечего, – шагнул в шатёр. Тёплый воздух ударил в лицо, и от горького запаха трав Марек расчихался, и взоры всех обратились к нему.

– А, пожаловал, наконец! – Воевода даже привстал с места. В густом сумраке его глаза сверкали едва ли не ярче угольев в очаге. – Что скажешь, сынок?

Марек выпрямился, вскинул подбородок. Когда дядюшка изволил так его величать, ждать хорошего не приходилось – поговаривали, первенца своего он однажды едва ли не до смерти запорол.

– Нечем мне тебя порадовать, воевода, – отчеканил Марек, как и полагалось простому кмету, не связанному с воеводой кровными узами. – Не нашёл я степняков, как в небо канули.

Гнева он ожидал, бури и вихря, но воевода только улыбнулся криво, кивнул довольно. Не погнал даже, махнул рукой – садись, мол, а сам обернулся к птичьим колдунам:

– Что теперь скажете, векшицы? Помогает им кто-то. Чародей или вовсе – квилит, птичий выродок.

Марек мышью проскользнул дядьке за спину, в самую глубокую тень. Не ему, первому средь разведчиков, годится вино подавать или покой воеводы беречь, да никому другому дядька не позволит, к себе не подпустит. Уселся Марек на войлочный тюк, сжался, чтоб забыли о нём скорее, и только тогда осмелился глаза поднять.

Братья-Вороны переглянулись, и старший вышел вперёд.

– Нашу волю ты знаешь, Рогвальд, не меньше тебя мы хотим караифов нагнать. Но старшая над нами – Неясыть, только она может нам приказать, а её слова ты знаешь – что недоброе время сейчас для войны и погони.

Недобро усмехнулся воевода, а в темноте его лицо особенно жутким казалось, как у каменного истукана:

– Для войны нет доброго времени – смерть во все ночи одинакова. Так вздорной бабе и передайте. Где она, к слову?

Уголья в камнями выложенном очаге отбрасывали смутные, зловещие тени на худые лица братьев, и казались они жуткими птичьими масками. Колдуны молчали, словно запретила им старшая о своих делах говорить, но Чёрный дёрнул острыми плечами, через силу произнёс – как несмазанное колесо скрипнуло:

– Где ж ей ещё быть – у границ лагеря. Свои чары плетёт, для рябинной ночи обереги ставит.

Воевода недовольно мотнул головой.

– Одна беда от колдунов – в бабьи сказки верят больше, чем в свою руку и меч. Ну а ты что мне скажешь, Власлав?

Марек прищурился, пытаясь разглядеть того, к кому дядюшка обращался. Вокруг него словно темнота плотнее становилась, не различить ничего, только силуэт. Но не зря глаза Марека рысьими считались, острейшими среди разведчиков – разглядел он тяжёлые складки плаща с обережной вышивкой и шарф, лицо до самых глаз скрывший. Уж не князь ли доверенного послал, за воеводой следить?

Голос у него оказался хриплый, задыхающийся – как у старика при смерти.

– А что я могу сказать, воевода? Небеса следами исчерчены, да чьи следы – не могу тебе ответить. Может, квилит среди караифов, может, шаманы их так ворожат. Здесь чужая земля и – что хуже – чужое небо. Здесь ни в чём нельзя быть уверенным. Догоните степняков, отдайте их мне – а до того сказать нечего. Но если и вправду квилит средь караифов таится, то неважно, какая ночь над нами развернётся – всё одно добра не жди.

Мареку словно мокрым пером по хребту провели. Сообразил, что за тёмный человек по правую руку от воеводы сидит да лицо прячет. Птицелов, вот он кто. Тот, кто себя богам вручил, чтоб люд от детей Птичьей матери защитить, да на службе своей никаких путей не гнушается. Вот уж даже степняку не пожелаешь со страшной сказкой столкнуться. Страшнее птицелова только сам квилит, если под человечьей личиной себя вспомнил да в силу вошёл. Но таких, слава милостивым богам, давно не было, последнюю в северных лесах больше сотни зим назад княжья охота затравила.

Угли вспыхнули ало и зашипели, исходя горьким белёсым дымом. Тут же сделалось холоднее, вспомнилось сразу: не дубовые доски под ногами – стылая земля, шерстью и кожей прикрытая. Старший Ворон среди холодной тьмы сказал вполголоса:

– Если кто след и отыщет, то лишь Неясыть. Её глаза зорки, а крылья быстры. Пусть выследит жертву, а дальше наши когти да твои мечи дело сделают.